Циркачка - Сазанович Елена Ивановна - Страница 10

Она попыталась что-то возразить трубке. Но я помешал. Я понимал, что поднял ее с постели. Но остановиться не мог.

– Слушай, Капа. Молчи и слушай.

Я бросил трубку на рояль. И заиграл. Оранжевое солнцем плавало в чистой воде. Прыгало по волнам, как мяч. Разбрызгивая прохладные капли. И девочка с двумя небрежно завязанными косичками ловила его, хохоча круглыми глазами. Так похожими на янтарные камешки, разбросанные по всему морскому берегу…

– Здорово! – выдохнула в трубку Кипа, когда я закончил свои вдохновенную игру. – Ты – настоящий Паганини! Честное слово! Ты знаешь, я и не подозревала, что фальшивые звуки могут звучать так красиво. Я всегда думала, что музыка – это, прежде всего, гармония. Вот почему, честно говоря, я не верила в музыку. Ее слишком уж чистая гармония казалась фальшивой. Фальшивой не на уровне звуков. А где-то внутри меня, внутри моего мира. Ведь мир не может быть таким правильным. Ты меня понимаешь?

Я кивнул головой. И громко сглотнул слюну. Никого в своей жизни я так хорошо не понимал.

– А у тебя, Паганини, – уже шепотом продолжала Капа, – у тебя все по-другому. Все наоборот. Фальшивые звуки… Такие неправильные, такие несовершенные. Даже некрасивые, а рождают настоящую гармонию. И эта гармония не от звуков. Она тоже внутри меня.

И она тоже похожа на наш мир. Ведь наш мир бывает правильным, чистым, гармоничным только внутри нас, только в наших мечтах. Правда, Паганини? Я верю твоей музыке. Честно говоря, я от тебя такого не ожидала. Я думала ты и впрямь ненавидишь цирк. А оказывается – ты от него без ума. Раз сумел сочинить такое…

– Я его ненавижу, Капа, – улыбнулся я. И увидел ее улыбку. Ее смеющиеся янтарики.

– И меня тоже, Паганини?

– Тебя еще больше. Пока.

И я повесил трубку. Капа высказала за меня то, что я мог лишь выразить звуками. Капа с сегодняшнего рассвета стала моим союзником. Моим другом. Нет, я себе лгал, она для меня значила гораздо больше. И это случилось не сегодня на рассвете. Это случилось давно. И бежать от нее я уже не пытался. Хотя по-прежнему был уверен. Что только одиночка способен перевернуть мир.

Учитель молчал. Он сидел нахмурившись. И пепел от сигареты, сжатой его тонкими пальцами, падал прямо на пол. И я испугался. Мои кулаки непроизвольно сжались. И страх поражения пронизывал меня насквозь. Я ждал приговора. И я его законно дождался.

– Это прекрасно, Паганини. – Тихо проговорил учитель. И в его голосе я уловил нескрываемую грусть.

Возможно, грусть одинокого человека, который так до конца и не сумел победить.

– Это прекрасно, Паганини!

Я обожал своего учители. Я обожал его за честность, за прямодушие. Он никогда не играл с нами в эту ненужную игру Быка и Юпитера. Он никогда не боялся сказать: прекрасно, замечательно, великолепно. Он не боялся первого слова. Самого главного, самого важного для нас. Слово, от которого зависело наше желание сочинять. Это уже потом будут споры, замечания, поиски истины. Но первое слово всегда было за ним, и звучало для нас приговором. Приговором, который мы со страхом ждали.

– Это прекрасно, Паганини.

– Спасибо, учитель. – И мои кулаки разжались. И пальцы расслабились. И страх поражения исчез.

– Как ты назвал свою вещь, Паганини? – и он заглянул вглубь моих глаз.

Я пожал плечами.

– Может быть, «Этюд с ложью». Может быть, «Этюд для фальши». Может быть, «Цирк».

Он понимающе кивнул.

– Ты знаешь, главное тебе удалось, это…

– Что, учитель?

– Передать несовершенством, дисгармонией, фальшью, настоящее совершенство. И правду. Я не знаю… Я не знаю, как тебе это удалось. Победить саму музыку. Победить наш слух. И конечно… Конечно, победить меня, – он невесело усмехнулся. – Это старо, как мир. Иначе мое назначение на земле было бы лишено всякого смысла.

Я покраснел. Я, пожалуй, всегда тяжелее переносил похвалу. Чем строгие наставления.

– Ну что вы… – промямлил я. И опустил голову.

– Ну, ладно хватит об этом. А теперь, слушай меня, – и он придвинул свой стул к роялю и сыграл первый аккорд…

Осень уходила от нас. И попрощаться с нею мы пришли на «Осенний бал», устроенный в консерватории. Капа сидела в первом ряду в нашем зале. И восхищенно смотрела на сцену. И в ее глазах светилась гордость. За меня. И я вновь забыл про свою стриженую голову. И гордо встряхнул «шевелюрой». Все засмеялись. И я тоже.

А затем, махнув небрежно рукой, заиграл свои сочинения. И в зале наступила полная тишина. И только один раз я услышал, как кто-то нахально зашелестел фольгой, перебивая мои сумасшедшие аккорды. Я не сомневаюсь, что это была Капа. Она не верила в чистую тишину зала. Как в чистоту мира. И в этом мы с ней были союзники. Ну, конечно же, больше…

Капа весь вечер танцевала с Владом. Я не любил танцевать. И мы с Гришкой подпирали стены, пялясь на эту замечательную парочку. А парочка была великолепной. Красавец Влад, без конца демонстрирующий свои белоснежные зубы. И маленькая Капа, еле дотягивающая до его широченных плеч. А желтые листья мягко падали сверху. И никто не мог угадать, откуда они берутся. Если над годовой простиралось не звездное небо, а пошарпанный потолок нашей древней консервы. Листья запутывались в рыжих Капиных волосах. И мне она уже почему-то напомнила русалочку. И я уже видел ее, выплывающей из моря. Задевающей солнце своими пышными волосами, в которых путались листья. Она шлепала босыми ногами по мокрому морскому песку, усыпанному янтариками.

И в ее глазах отражался их золотистый блеск.

– Капа, – шепнул я пересохшими губами. И в моих висках застучало: та-та-та. Та. Та-та. Та. Антиритм. Антигармония. Антимузыка. Антимир. – Капа…

Влада я уже ненавидел. И выражение моего лица было соответствующим. Слишком он был красив, чтобы я его в этот миг любил. Капа заметила бешеный блеск в моих глазах. И испуганно вздрогнула. И потащила за собой Влада.

– Гришка, идем с тобой. Ну, идем же, потанцуем, – сделала она мне одолжение, явно рассчитав, что с Гришкой танцевать безопасней. И она взяла толстого неуклюжего Гришку за руку. Он покраснел. И что-то смущение закряхтел в ответ.

А потом мы гуляли по вечернему городу. И Гришка нам взахлеб рассказывал о проекте своего первого моста. Капа слушала его с широко раскрытыми глазами. И, действительно, посмотреть было на что. Я всегда поражался изменению Гришки, когда он нам возбужденно доверял свои идеи, свои причудливые фантазии. Он даже хорошел в этот миг. И даже худел. Его широкое лицо заострялось. И его глаза лихорадочно блестели. Какой-то удивительно благородный блеск появлялся в его глазах, скрытых за безвкусной оправой. И его преображение заставляло нас ему верить и слушать его. Особенно Капу приводили в восторг его невероятные проекты. Она была уверена, что из Гришки получится великолепный архитектор. И если бы ей сказали, что всего через каких-то жалких семнадцать лет она встретит его за кружкой пива в каком-то дешевом ресторанчике. Обрюзгшего, постоянно что-то жующего человека, лениво бубнящего о бессмысленности нашей жизни и о каких-то небывалых дорогах вечности. Она, Капа, в жизни бы в это не поварила. Впрочем, кто из нас тогда бы в это поверил?

– Он будет настолько высокий! – размахивал своими толстыми руками Гришка. – Что звезды над головой приобретут невероятно огромный формы.

– Неужели? – не верила Капа своим ушам.

– Ну да! Ну конечно! Ощущение, что ты идешь в гору! Прямо дух захватывает. Представляешь! А воздух! Чистый! Прозрачный! Пей сколько хочешь! И весь мир, как на ладони, – Гришка в порыве своего страстного монолога схватил Капу за плечи. – Ведь ты мне веришь Капа! Ну, правда же? Веришь?

– Ну конечно! Конечно, верю! – искренне кричала ему в ответ Капа. – Я никогда не была в горах. А тут… Какая удача! Каждый день! И чистый воздух. Пей сколько хочешь! И звезды – прямо в ладони…

– Ладно, старик. Идет. Считай, что уговорил, – Влад хлопнул Гришку по плечу. – Свой второй репортаж я назову «Мост, убегающий в небо». Красиво, старик?