Кузина королевы - Бишоп Шейла - Страница 40

– Не льсти себе, девочка моя. Ты всего лишь приманка. Всем известно, что ты – любимая сестра графа Эссекского. Ты могла бы помочь им заполучить его, самого могущественного человека Англии, и тут, уж конечно, игра стоит свеч.

Чарльз стал объяснять ей, что якобы бескорыстная попытка иезуитов помочь ей – это всего лишь ловкий ход в политической игре. Он начал допрос. Как Герард представил ей католическую веру?

Пенелопа старалась изо всех сил пояснить все, что она поняла, но Чарльз показал себя безжалостным и неутомимым следователем, и самые тонкие различия в доктринах по-прежнему ускользали от нее. Очень скоро она запуталась.

– Так я и думал, – сказал Чарльз. – Герард избегал обсуждать с тобой настоящие проблемы, углубившись в область устаревших софизмов. Ты позволила обмануть себя велеречивому проходимцу – так простушку: обводит вокруг пальца ловкий ярмарочный торговец. Я и не думал, что это может пройти в твоем случае.

– У меня достаточно ума, чтобы отличить хорошее от дурного, хоть я и не умею спорить с людьми, окончившими Оксфорд. Он был честен со мной. Он больший христианин, чем ты и я, вместе взятые.

Чарльз пропустил ее реплику мимо ушей.

– Тебе придется покаяться в своих заблуждениях, как в грехах. Это неслыханно – признать ложной веру, в которой ты была рождена, веру, в которой отошли в мир иной твой отец и Филипп Сидни. Ты уже готова признать, что они были соблазнены дьяволом, и поверить, будто они будут вечно гореть за это в адском огне?

– Но я в это не верю! – Пенелопа пришла в смятение.

– Во имя Господа, Пенелопа, я уже и не понимаю, во что ты веришь. Ты собираешься расстаться со мной, отречься от нашего брака, будто это связь, в которую мы вступили из похоти, будто мы должны этого стыдиться. И ты это собираешься сделать, примкнув к римско-католической церкви, хотя не имеешь никакого понятия об их учении. Я вижу, что ты не уверена ни в одном из иезуитских догматов.

Его гнев шел из самого сердца, ведь он был убежден, что ненавистные ему католики заставляют ее отречься от истинной веры и вступить в ложную, которая, в частности, утверждала, что брачный союз не может быть законным, если он не подкреплен венчанием в церкви. Пенелопа старалась найти в себе мужество сказать ему, что все совершенно не так, как он себе представляет, что это ее собственные проблемы толкнули ее к Риму, а не наоборот. Она опустилась на стул возле клавесина и смотрела на клавиатуру, не видя ее. У нее начала болеть голова. Чарльз встал рядом, не переставая анализировать различные принципы католицизма в той холодной, ироничной манере, которая заставила Пенелопу понять, как далеки были эти расплывчатые аргументы от любовной муки и муки сожаления, рвущих ей сердце.

Он уговаривал ее, упрашивая переменить решение. Если она бросит его, он будет несчастлив всю оставшуюся жизнь.

– Однажды мне уже говорили такое. Человек, сказавший это, женился по любви через год, – произнесла Пенелопа тихим голосом.

– Боюсь, для меня подобное избавление невозможно, – сдержанно заметил Чарльз. – Я все еще считаю, что мы связаны навеки, даже если ты думаешь иначе.

– О, Чарльз... Прости меня. Я ничего тебе не могу дать, могу лишь сделать тебя несчастным, – сказала она и заплакала.

– Пенелопа, пожалуйста, перестань. Все не так! Все как раз наоборот, разве ты не понимаешь? Ты сделала все, чтобы принести мне счастье, – ты подарила мне себя, новый мир... Господи, как трудно найти нужные слова!

Он говорил и говорил, пытаясь описать глубину и силу своей любви. Он говорил вещи, которые Пенелопа никогда не слышала от него раньше, и опасался, что не сумеет переубедить ее. Он говорил, что он не поэт, она никогда не думала, что он ревнив, но сейчас он, несомненно, сравнивал себя с Филиппом, и это было очень грустно.

– Не оставляй меня, – умолял он. – Без тебя я ничто. Ты и представить себе не можешь, что это значит быть одиноким. Ты и твой брат, словно дети, открывающие свои сердца всякому, кто встретится у них на пути. Я не таков. До прошлого года я всегда был один. Да, у меня множество друзей, но даже с ними, даже в семье я чувствую, что одинок. Пенелопа, я никогда не любил никого, кроме тебя. Если ты меня оставишь, если ты станешь католичкой, я лишу себя жизни.

– Нет! – резко оборвала она его. – Ты не должен так говорить. Человек не может совершить поступка хуже.

– Да, но я ничего не могу с собой поделать.

Их глаза встретились, и в глубине его зрачков она увидела невыразимое словами отчаяния, которое поразило ее в самое сердце. Сегодня она узнала о нем нечто новое. О таком любовнике, как он, можно, было только мечтать. Страстный и в то же время нежный, он всегда владел ситуацией, понимая ее лучше, чем она сама понимала себя. Он всегда готов был проявить свою силу, но делал это только тогда, когда ей действительно было это нужно. Но до сегодняшнего дня она не понимала, что его любовь к ней коренилась так глубоко и что постель была только внешним проявлением ее.

Кто-то из музыкантов оставил на стуле флейту. Чарльз взял ее и рассеянно вертел в своих руках. На Пенелопу он не смотрел. Ему было стыдно своей слабости.

Это можно было поправить, ибо она знала, как вернуть ему гордость. Она знала, как закончится этот вечер. Пенелопа прошептала его имя и увидела, как у него в глазах зажегся огонек надежды. Выбросив из головы вопросы веры и христианского поведения, она поняла, что единственным чувством, которое она знала, как выразить, была ее любовь к Чарльзу.

Шел дождь, и во дворце сгустились тени. Придворные стояли рядами вдоль стен королевской галереи, загораживая свет, и их лица и фигуры растворялись в сумраке. Лишь изредка взгляд выхватывал из полумрака то белый парик, то накрахмаленные брыжи, то жемчужную сережку. Пенелопа как бы растворилась в этом полумраке и была рада этому. Любопытство и осуждение, прочитанные в глазах окружающих, были бы одинаково невыносимы, а жалость стала бы последней каплей.

Никто не разговаривал и не двигался. В дальнем конце галереи взад-вперед прогуливалась королева, крайне медленно из-за никогда не заживающей, весьма болезненной язвы на левой ноге. Наконец она оперлась на руку своего фаворита, и они стали тихо разговаривать друг с другом. Придворные смотрели во все глаза на разряженную в пух и прах шестидесятилетнюю девственницу и молодого красивого графа Эссекского, которого на днях королева назначила пожизненным членом Тайного совета, главой которого являлась она сама. Все понимали, что он заслужил эту должность. Графу Эссекскому было всего двадцать пять лет, но он был прекрасно образован, обладал глубокими знаниями в области международных отношений и мог работать двадцать четыре часа в сутки, в то время как его сверстники предпочитали развлекаться. Королева гордилась им, впрочем, как и собой. Разве не она заметила его, когда ему было всего девятнадцать, и не обучила искусству управления государством? Между ними существовала странная, но, тем не менее, вполне объяснимая связь, и неспешная прогулка по галерее характеризовала их отношения гораздо точнее, чем редкие конфликты, дающие столько пищи для пересудов.

Но конфликты также нельзя было сбрасывать со счетов. Многие в Англии хотели бы знать, удастся ли графу Эссекскому вернуть своей сестре положение при дворе и что будет, если он потерпит неудачу.

Сегодня Пенелопа появилась в королевском дворце впервые с тех пор, как родилась маленькая Пенелопа. Она почти два месяца жила в Эссекс-Хаус в ожидании приглашения. Во время беременности они с Чарльзом убеждали себя, что ее непременно снова примут во дворце. Теперь она удивлялась, как могла быть такой наивной. Она совершила грех, который королева-девственница вряд ли способна кому-либо простить. Разве она – исключение?

В ответ на просьбы Робина королева говорила, что слышала кое-что о недостойном поведении леди Рич и что будет лучше, если она некоторое время не будет появляться при дворе. Робин продолжал настаивать, и Франческа даже начала беспокоиться, что он может навлечь гнев королевы на себя самого.