Кузина королевы - Бишоп Шейла - Страница 18

А потом – битва при Затфене и потрясение от известия о том, что он ранен. Его отвезли в его дом в Арнхеме, чтобы он, в заботах жены и окружении друзей, восстановил здоровье. Против ожиданий, он все слабел. Рана загноилась. Он умирал. Он умер.

– Тебе холодно? – спросила сидящая рядом Дороти, когда Пенелопа вздрогнула. Пенелопа покачала головой.

Память отказывала ей, когда она пыталась вспомнить те ужасные дни. Она находилась при дворе. Все оплакивали Филиппа, разделяя общую печаль, но ее боль была так сильна, что она не знала, как прожить следующий час. На фоне сумрачной дымки воспоминаний резко выделялся один случай. «Вы должны научиться справляться с горем. – Жесткий и категоричный голос королевы отзывался болью. – У вас нет права открыто выражать его».

Пенелопа, дрожа, смотрела в пол. За что ее наказывают – за то, что она слишком сильно любила Филиппа? Тонкая белая рука коснулась ее подбородка и заставила посмотреть прямо в эти загадочные, всевидящие глаза. «Пенелопа, я сказала, что вам нужно научиться скрывать горе, а не стыдиться его. – Теперь голос королевы был проникнут сочувствием. – Нет боли горше, чем та, которую чувствуешь в одиночестве. Но вы не так одиноки, как вам кажется. С вами друзья».

В тот момент, вспомнив, какой жизнью жила сама Елизавета I, Пенелопа в первый раз в жизни поняла, почему сотни тысяч ее соотечественников готовы отдать за королеву жизнь.

– Уже скоро, – сказала Дороти.

Пенелопа вздохнула и выпрямилась. У них с Ричем уже было две дочери – Петиция и совсем еще малышка Эссекс – и скоро должен был появиться третий ребенок. Мерный топот возвестил о том, что похоронная процессия приближается. Во главе процессии шли тридцать два бедняка – по одному на каждый год жизни Филиппа, за ними находившиеся в его подчинении солдаты с алебардами. Далее следовали солдаты с барабанами и со знаменем Сидни, на котором виднелся герб Сидни и крест святого Георгия, шестьдесят его слуг и гвардейцев, за ними – шестьдесят друзей. «Вон идет Фрэнсис Дрейк», – раздался шепот. Знаменитый английский мореплаватель, один из «пиратов королевы Елизаветы», вице-адмирал, активнейший участник англо-испанской войны шел, чеканя шаг и склонив голову.

Паж, с преломленной пикой в руках, вел на поводу боевого коня Сидни. Турнирный конь, потом еще одно знамя – и вот показались герольды, несущие эмблемы принадлежности Филиппа к рыцарству, и за ними – накрытый черным бархатом гроб.

Пенелопа закрыла глаза. Она не собиралась смотреть на гроб. Она свято верила, что душа Филиппа попала в рай, но его земная оболочка была в этом узком ящике... «Лучше пусть я буду помнить, каким он был при жизни». Ее душа была полна воспоминаниями о нем, и, хотя было кощунством возрождать к жизни некоторые из них – особенно сейчас, – она ничего не могла с собой поделать.

Пенелопа не видела, что гроб нес Фулк Гревилль, как не видела и брата Филиппа Роберта – ближайшего родственника усопшего.

К ее руке прикоснулась Дороти:

– Взгляни. Это тебя успокоит.

Пенелопа открыла глаза. В ряд – лошади ноздря к ноздре – гарцевали четыре графа. Трое были мужчины в летах – два дяди Филиппа, Лейстер и Хантингтон, и его зять Пембрук. Четвертым был стройный девятнадцатилетний юноша с каштановыми волосами и чистой белой кожей. По посадке головы было видно, что он, не отрываясь, смотрит на гроб. В том, как он держался в седле, было какое-то самозабвение. Пенелопе юноша почему-то напомнил молодого Александра Македонского.

Подступившие было слезы высохли. Теперь, когда Филипп умер, вот он – человек, которого она любит сильнее всех.

Даже торжественность момента не помешала толпе забурлить – никто из зрителей не видел его раньше. Из расположенного рядом окна Пенелопа услышала:

– Граф Эссекский. Это он возглавил кавалерийскую атаку в Затфене, когда сэра Филиппа ранили. Говорят, в нем не меньше доблести, чем в его отце.

«Филипп был бы доволен им», – подумала Пенелопа, а шествие все не кончалось – делегация из Голландии, лорд-мэр Лондона со свитой, шеренги алебардщиков, мушкетеров и копейщиков, марширующих в честь своего товарища по оружию.

Позже в тот же день родственники и друзья покойного собрались в доме Лейстера. Все были подавлены, но старались приободрить друг друга, с удовлетворением отмечая, как хорошо прошла церемония. Лейстер выглядел усталым. Было что-то трогательное в его постоянном восхищении Филиппом, обладавшим достоинствами, недостижимыми для такого закоренелого грешника, как граф. Лейстер переживал сейчас не лучшие времена: королева выражала свое недовольство результатами нидерландской военной кампании, а его четырехлетний сын, сводный брат Пенелопы, недавно умер.

Теперь наследником Лейстера стал Роберт – бедняга Роберт, весьма неловко чувствовавший себя в этой роли. Тут же был и Томас, самый младший из Сидни, и сестра Филиппа – Мэри Пембрук. Пенелопа поговорила со всеми его родственниками, кроме вдовы.

С некоторой неохотой она направилась через галерею к Франческе Сидни. Да, Филипп верно ее описал – темноволосая, спокойная, величавая. И очень красивая. Сейчас, одетая в траурное черное платье, осунувшаяся и похудевшая после недавней болезни, она не выглядела красавицей. Когда Филиппа ранили, она ждала второго ребенка: у них уже была дочка. Мальчик родился мёртвым – уже после смерти отца, и ее горе дошло до предела. Пенелопа ощутила сострадание к ней, затем подумала: «Я бы не потеряла его ребенка» – и мгновенно устыдилась этой мысли.

– Я надеюсь, сегодняшние тяготы не совсем подорвали силы вашей милости, – произнесла Пенелопа. – И не заставили пережить заново всю горечь потери супруга.

– Этот день нужно было пережить. Ведь это так знаменательно, что он погребен с такими почестями.

– Знаменательно, но неудивительно.

– Для нас. Он был бы поражен теми почестями, которые ему оказали.

«Да, был бы», – подумала Пенелопа.

Они с Франческой знали так много о Филиппе, что могли бы обсудить друг с другом каждую черточку его характера, если бы с самой первой их встречи не испытывали непреодолимую неловкость, делающую невозможным длительное общение. Не зная, что еще добавить, Пенелопа оглянулась по сторонам, увидев своего брата, помахала ему. Он подошел поприветствовать их.

– Леди Сидни, я хотел бы попросить прощения. Меня не было рядом с вами на церемонии. Я счел, что Ничем не могу смягчить, а могу только усилить ваше горе.

Он всегда был чересчур открыт. Похоже, с возрастом это начало ему мешать.

– Ваша светлость, вы всегда себя недооцениваете, – ответила Франческа Сидни и добавила, повернувшись к Пенелопе: – Лорд Эссекс очень помог мне в дни болезни Филиппа. И... потом. Ему известно больше, чем кому-либо, сколько я выплакала слез.

Такой отзыв о младшем брате не удивил Пенелопу. Равнодушный и часто несносный в обычной жизни, в критических ситуациях Робин преображался. Он нес в себе неисчерпаемые запасы нежности и сострадания, и, кроме того, он был сильно привязан к Филиппу. Может быть, Робин плакал вместе с Франческой – он был старше ее всего лишь на год.

К Франческе стали подходить другие люди, и Пенелопе удалось незаметно ускользнуть. Этот туманный февральский день отнял у нее столько сил! Она смешалась с группой офицеров, вернувшихся из Нидерландов, – почти все они были ее знакомыми.

У Пенелопы завязался разговор с Перегрином Уиллоубаем, к которому присоединилось еще несколько молодых военных. Краем глаза Пенелопа заметила знакомое лицо.

– Мистер Блаунт, и вы здесь? Вы вернулись в Англию?

– Только для участия в похоронной процессии, леди Рич. В четверг я уезжаю обратно.

Чарльз стал настоящим мужчиной, спокойным и уверенным в себе. Он серьезно и внимательно смотрел на Пенелопу.

– Если вы не сочтете это дерзостью, леди Рич, я бы хотел выразить вам свое соболезнование... После Затфена я часто думал о вас.

– Благодарю вас, – ответила она растроганно. Конечно, он знал, как она относилась к Филиппу, – все это знали, несмотря на то, что по совету королевы она пыталась скрывать свои истинные чувства. Ей нельзя было привлекать чужого внимания к старой, забытой истории, способной бросить тень на блистательную репутацию Филиппа, который был уже три года как женат и полностью предан своей жене и своей вере. Однако Пенелопа была рада услышать слова сочувствия, и, может быть, особенно потому, что тот, кто произнес их, сам когда-то любил ее.