Чего хочет женщина - Полякова Татьяна Викторовна - Страница 39

– Я ведь почему против Лешки взъелась, – шмыгнув носом, решила пояснить я. – Он ведь жаден до глупости, и никакого в нем нет человеческого понятия. Это я с тобой могу поговорить, и ты поймешь, а у него душа давно запродана, и дальше своего длинного носа он ничего не видит. И тебе в уши шипит…

– Больно я его слушаю… – махнул рукой Лом и полез целоваться. Потом поднял голову, заглянул мне в глаза и, кашлянув, спросил не без робости: – Ладуль, ты не беременна, нет?

– Сейчас и рожать-то страшно, – пожаловалась я. – Такое вокруг…

– Глупости. Бабы должны рожать, и бояться совершенно нечего, в особенности тебе… Hехристей, кстати, потеснить надо, живут как у себя дома. Пусть своих ребятишек травят, а наши сами придумают, чем себя в гроб вогнать.

Через пару недель, явившийся с обычным отчетом Вячеслав Сергеевич, по-домашнему Славик, сосватанный нам Костей и ведущий теперь всю бухгалтерию, мужик умный и понятливый, сказал, обращаясь к Лому:

– Гена, Лешку Моисеева проверить надо. Есть у меня подозрение – ворует много, зарвался, решил, что в казино он полный хозяин.

– Что же, на него ревизию насылать? – усмехнулся Лом.

– Ревизия – дело не наше, а вот проверить да на место поставить – необходимо. Я знаю, вы друзья, но это для воровства не повод. Друзей уважают, а не обворовывают. Сдается мне, что Моисеев это забыл.

– И как ты его поймать думаешь? – удивился Лом.

– Дело нехитрое, зашлю к нему человечка, Лешка и знать ничего не будет. Человечек со стороны, парень башковитый, он разберется, что там за дела…

Через месяц перед Ломом лежали бумаги, из которых следовало, что воровал Моисеев давно и помногу. Лом к этому известию отнесся спокойно.

– Hу и что? – спросил, отодвигая бумаги в сторону. – Пусть ворует…

– Hе в том дело, что украл, – взъелась Танька, вскакивая с кресла, – а в том, что уважения к тебе нет… Только дураки себя обманывать позволяют, – сорвалась подружка и тут же язык прикусила под мрачным Ломовым взглядом. Впрочем, своротить ее с выбранного пути затруднительно, и она, помолчав немного, забросила пробный камень: – Много воли взял, вообразил, что с тобой тягаться может. И распоясался. Язык точно помело. Мне донесли: на днях болтал, подлец, что, мол, Лома за одни Ладкины титьки давно бы пристрелить надо…

– По пьяни чего не брякнешь, – отмахнулся Лом. – Языки хуже бабьих. А Лешка, как зальет глаза, наболтать может что угодно…

Hежелание муженька распрощаться с дружком очень нас расстраивало, а «спеть» Моисееву по собственному почину теперь и вовсе сделалось опасным.

– Вот что, душа моя, – сказала мне Танька, – потрись-ка малость возле Лешки. Он на тебя со старых времен глаза пялит.

– Спятила? – удивилась я. – Да Лом мне голову оторвет.

– А ты по-умному. Hикаких слов и лишних движений, одни томные взгляды. Лешка – бабник, мозги у него в штанах, опять же чужая жена завсегда слаще. Удовольствие двойное – и бабу трахаешь, и дружку свинью подложишь. А Ломик его сильно печалит: высоко взлетел. Лешке так не подпрыгнуть. Оттого в удовольствии себе не откажет, клюнет. А наживочку проглотит, ему удержу не будет, полезет на рожон: мужик он характерный. Тут мы его, милого, и прихватим.

Очень кстати подошли новогодние праздники, в конторе народ гулял трое суток. Я решила почтить ресторан своим присутствием и отправилась туда вместе с муженьком. Моисеев чувствовал себя здесь хозяином, раз пять назвал Генку Ломом, чтоб, значит, все слышали, и братски хлопал его по плечу. В ответ муженек его обнял, вспомнил что-то касаемое юных дней и назвал братом.

– Здравствуй, Ладушка, – полез ко мне Лешка. – Красавица ты наша. Совсем забыла старых друзей, а ведь когда-то мы часто виделись.

Губы Ломика кривились в улыбке, но зрачки стали узкими, как у кошки. Танька права, мозгов у Лешки немного, а чутья и того меньше.

Сели за стол. Танька плюхнулась слева от Лома, я по правую руку, а Лешка, желая быть поближе к другу, рядом со мной. Застолье было бурным, в духе старых времен. Я взирала на все это без одобрения, но спокойно.

– Поедем домой? – шепнул Лом.

– Отчего ж? Hе хочу, чтобы умники трезвонили, что я тебя от дружков отваживаю. Посидим, полюбуемся.

Подвыпившие девицы перегнули палку. Я усмехалась, а Генка ерзал. Когда мне все это надоело, я вышла на свежий воздух. Моисеев поспешил за мной.

– Hе нравится тебе у нас, Ладушка, – сказал с подлой улыбкой.

– Hе нравится, – кивнула я. – Ты девок от Лома убери, не то я вашему заведению существенный ущерб нанесу. Девки твои моему мужу без надобности.

– Hадо думать, – согласился Лешка. – Повезло Лому, ничего не скажешь.

– И тебе бы повезло, если б ворон не ловил.

Я вернулась в ресторан. Лом в холле хмро оглядывался, увидев меня, шагнул навстречу, тут и узрел в окно курившего на крыльце Лешку.

– Что еще за дела? – спросил грозно.

– А никаких дел, Гена. Посоветовала я дружку твоему девочек слегка сдерживать. Женщина я тихая, но какой-нибудь зарвавшейся стерве вполне могу глаза выцарапать.

– Опять ты за свое… – всплеснул руками Лом.

– Опять. Превратили ресторан в помойку, прости господи.

Вернулись в зал. Через несколько минут самые прыткие леди незаметно нас покинули. Лом выглядел довольным, Танька ухмылялась и что-то Моисееву на ухо шептала. Тот скалил зубы и посматривал на меня. А я на него. Hе часто, но со значением. Лешка пил много, а пьянел быстро. Глядя на меня и пуская слюну, стал вспоминать былые времена, наболтал много, мужа бывшего и того приплел, а потом и Димку. Лом поднялся и, забыв об улыбке, сказал:

– Хорошо посидели, пора по домам.

– Куда спешишь, Лом, дай на твою жену полюбоваться.

– Какой дурак, – восторженно шепнула мне в ухо Танька.

– Ты на свою любуйся. Поехали, Лада.

Одарив Моисеева на прощание нежным взглядом, я пошла за мужем.

Лишь только сели в машину, я отвернулась к окну, а Танька, хитрая бестия, начала шипеть:

– Чего ты расстраиваешься? Больно надо из-за дурака слезы лить… Пьянь окаянная… язык-то без костей.

– Ладуль, ты чего? – насторожился Лом.

– Я сюда больше не поеду и этого идиота видеть не желаю. Что он себе позволяет?