Самый неподходящий мужчина - Беверли Джо - Страница 50

— А сколько у тебя братьев и сестер? — спросила она. — Живых я имею в виду.

Он повернулся к ней:

— Хью — старший. Сейчас лорд Лайден. Был еще один Хью перед ним, но он умер. Салли, Либелла и я.

Четверо из десяти, и при этом одна дурочка, а другой грубое животное. Бедная мать.

— Либелла? — переспросила она. Фитц улыбнулся:

— Последняя и самая маленькая, но с характером. Либелла означает «десятый» или «чуточку», но мы всегда звали ее Либби. Сейчас она безвылазно сидит там, ухаживая за мамой и Салли и пытаясь предотвратить жестокости Хью. Я бы освободил ее, если б мог. — Блики огня отражались в его глазах. — Я абсолютно не властен над своей жизнью.

— Почему?

— Ты знаешь почему.

Они подошли к самому трудному. Дамарис дважды вздохнула.

— Потому что ты имел связь с женой Хью? Сколько ей было?

Он озадаченно нахмурился:

— Кажется, двадцать пять.

— На десять лет старше тебя.

— Я был вполне зрелым. — Он встал и отошел от камина. — Мы не должны говорить о таких вещах.

— Почему? Весь свет, по-видимому, болтает. Он повернулся лицом к ней, но в тени кровати.

— Да. Тебе не нужен такой, как я, Дамарис.

— Разве не мне это решать?

— Нет.

Она вскочила на ноги:

— Тебе было всего пятнадцать! Это была не твоя вина!

— Я был достаточно взрослый, чтобы отличить худо от добра.

— И ты понимал, что это худо?

Она подумала, что он не станет отвечать, но он сказал:

— Это было полжизни назад. Я уже не знаю, что я понимал, думал, чувствовал или хотел. Это, однако, клеймо. Его не смыть.

Она направилась к нему.

— Это не клеймо, а древняя история. Помнишь, что ты говорил мне, когда я оскандалилась? Это запечатлелось в твоем сознании, но не в памяти других людей.

Он издал короткий смешок.

— О, еще как запечатлелось! Пойми, Дамарис. Хью позволял огню медленно тлеть, пока я был далеко. Но я совершил ошибку, вернувшись в Англию и поехав в Клив-Корт посмотреть, не нуждаются ли во мне мама и сестры. Это подлило масла в огонь. Теперь он кричит, что убьет меня. Он даже подал иск в суд, обвиняя меня в смерти Оринды.

Какая подлость!

— На каком основании?

— Она покончила с собой вскоре после того, как я уехал. Дамарис собралась с силами, чтобы продолжить борьбу.

— Ты веришь, что она покончила с собой из-за тебя? Оттенок мрачного юмора промелькнул на его лице.

— Слишком самонадеянно, на твой взгляд? Нет. Я совершенно не интересовал ее, не считая физического голода и отвращения к Хью. Но я бросил ее, и она избрала смерть. — Тебе было пятнадцать, — с жаром повторила она. — Почему ты пошел в армию?

— Отец оттащил меня туда. Вопрос стоял так: либо армия, либо голодная смерть.

Ох, бедный мальчик! Но она не дрогнет, не сдастся.

— Значит, — сказала она резко, — предполагалось, что ты должен был взять ее с собой в качестве любовницы?

— Предполагалось, что я не должен был погубить ее.

— Фитц, это она погубила тебя.

Он качнулся назад. Она схватила его спереди за халат и встряхнула.

— Это была не твоя вина. Она использовала тебя.

Он попятился, прежде чем она схватила его, но наткнулся на кровать.

— Что ни черта не значит. — Он схватил ее за запястья. — Мое имя — дерьмо, Дамарис, и я не втяну тебя в него.

— Мне плевать! Мы можем бороться с этим вместе. Почему бы тебе не бросить вызов своему брату? Убей его. Я уверена, ты можешь.

Он рывком освободился.

— Никогда! Я уже заставил его страдать. Больше никогда.

— Даже если он причиняет страдания другим? Он довел Оринду до смерти. А что он делает с твоей матерью и сестрами?

— Проклятие, Дамарис! Прекрати.

— Нет. Я буду бороться за тебя, Октавиус Фитцроджер. За нас. Я хочу тебя, — сказала она, опять хватая его за халат. — Хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы ты наслаждался жизнью...

Она расстегивала его халат дрожащими пальцами, пуговица за пуговицей, хотя и видела, что под ним ничего нет. Он отталкивал ее, но она удержалась и сама толкнула его на кровать и упала сверху.

— Ты мой! Разве ты не понимаешь? Ты мой, значит, твой брат — мой враг, и у меня есть оружие — деньги. Они могут заткнуть ему рот. Если он потащит тебя в суд, можно купить лучших адвокатов...

Он поцеловал ее. Она почувствовала, как его самоконтроль дал трещину. Это было именно то, чего она хотела, ради чегопришла сюда: огонь в крови, экстаз его прикосновений, жар, который выплавит оковы вокруг них обоих.

Он перекатился на нее, продолжая целовать, в безумном сплетении ног, рук и одежды, отчего она засмеялась, когда он отпустил ее губы, чтобы поцеловать грудь... Он разорвал ее рубашку? Ей было наплевать. Она рванула его халат, почувствовав, как отлетела пуговица. Не сумев расстегнуть дальше, она потянула ткань вверх, выше и выше, пока руки не отыскали его твердую плоть.

Он на мгновение скатился с нее и разделся. Она стаскивала с себя халат, не сводя с него глаз, любуясь им. Боже правый, есть ли на свете что-нибудь более прекрасное? Ее тело было одной сплошной пульсирующей жаждой — желанием его близости.

Он разорвал крепкую застежку ее рубашки. Она ухватилась за края и разрывала ее дальше и дальше, пока не добралась до нижнего шва, с которым не могла справиться.

Он сделал это за нее, но не сводил глаз с ее груди, с повязки.

— Тебе больно.

Дамарис схватила его за волосы и потянула вниз.

— Больше нет. Люби меня.

Неистовое слияние горячих губ заставило позабыть обо всем, кроме безумной потребности в нем, в его силе, запахе, в его восхитительных мускулах, бугрящихся под шелковистой кожей. Она разминала их, изучала, пока он страстно целовал ее губы, потом грудь.

Она выгибалась навстречу, вскрикивая от острого наслаждения, широко раздвигая ноги, потому что знала, где он нужен ей больше всего. Она умрет, если он не проникнет внутрь ее, не наполнит ее, не утолит жгучую жажду.

Она почувствовала там давление — «о да!» — и прижалась теснее, затем осознала, что это его рука. Но потом то, что он делал, вытеснило все, кроме блаженства и огня желания.

Ее тело пульсировало, в голове гулко стучало, груди налились болезненной чувствительностью. Его горячие неистовые губы творили чудеса блаженства, которое вот-вот должно было убить ее. Но ей было все равно.

Она крепче стиснула его, извиваясь в первобытной потребности большего, слыша собственные тщетные попытки сказать об этом. В то же время у нее было такое чувство, словно с ней что-то не так, что-то мешает. Поскольку она не хотела, чтобы он останавливался, значит, ей вот так и суждено умереть.

А потом она рассыпалась на кусочки, или взлетела, или упала. Она познала это блаженство за пределами всего, что могла себе представить, наслаждение от его нежного прикосновения, которое длилось и длилось, пока его рот вбирал в себя ее тихие вскрики.

Когда она вынырнула из водоворота, то набросилась на него в ответ, обезумевшая от жажды пленить, завладеть, накрыть собой, умереть в соитии.

В свете огня он выглядел таким же, как и она, затерявшимся, одурманенным и обезумевшим. Она лизала его лицо, покусывала скулу, а затем ухо. Она знала, чего хочет. Ее телу нужно быть наполненным.

— Возьми меня сейчас, — прошептала она, прикусив мочку его уха. — Наполни меня. Пожалуйста.

Его руки судорожно сжались на ее бедрах. Она соскользнула ниже, чтобы попробовать на вкус его грудь, пробегая ладонями по гладким мускулам, очерчивая арку ребер. Она отодвинулась вбок, чтобы лучше его разглядеть, чтобы видеть его фаллос, такой большой, восхитительно прекрасный и гордый. Ее чувственное тело запульсировало в горячем, страстном узнавании.

— Скорее, — прошептала она, мягко обхватив его рукой. Он задрожал, но не противился ей, поэтому она легла на спину, потянув его на себя. Ей казалось, что все это получается у нее страшно неуклюже, даже глупо, но уж лучше она будет смешной, чем потеряет его. Кроме того, было так естественно умолять его, заглядывать в его глаза и с безумно колотящимся сердцем притягивать его к себе, пока он не прижался к ее горячему, жаждущему лону.