Тебе держать ответ - Остапенко Юлия Владимировна - Страница 36

– Верно, – согласился Эд.

И конунг снова зашёлся смехом – коротким, искренним и бесконечно презрительным.

– Вот в такие-то минуты я действительно верю, что ты безродный смерд, – беззлобно сказал он и небрежно махнул рукой, показывая, что аудиенция окончена.

Эд как раз докурил трубку. Поднявшись с кресла, он поклонился конунгу и направился к двери, ступая легко и пружинисто.

– Эдо, – позвал лорд Фосиган, и Эд обернулся.

Они смотрели друг на друга. Эд понимал, что надо уходить. Просто уйти сейчас – поклониться и уйти, и, да, это было бы дерзостью, но которой же по счёту из тех, которые он себе позволял за эти три года? Счёт шёл на тысячи – и конунгу это нравилось, поэтому надо было уходить, просто уходить, сейчас…

Но он не ушёл. И конунг сказал, глядя на него из глубины своего кресла:

– Я действительно люблю тебя, мальчик. Люблю, как родного сына. Но ты не моя семья. Помни об этом… прошу тебя.

Эд поклонился. Сделал положенные этикетом три шага назад, потом медленно повернулся и вышел из комнаты, пропахшей вишнёвым табаком и смертью, прошедшей так близко, что кончики её прохладных пальцев задели его лицо.

В коридоре было пусто. Эд остановился и тяжело привалился плечом к стене – его не держали ноги. Отсчитал двадцать ударов бешено колотящегося сердца, потом заставил себя выпрямиться и, подобрав с подставки у двери свой меч, двинулся дальше. Камердинер мог появиться в любую минуту.

И так было всегда. Уже три года из раза в раз он входил в эту комнату и не знал, куда отправится из неё. Он не однажды видел, как конунг, улыбаясь, собственной рукой отрубал головы неугодным, которые не позволяли себе и десятой части того, что Эд. И ещё он знал, что у него есть фора. Но не имел ни малейшего представления, где её предел, и близок ли он. Поэтому Эд не любил эту комнату – но ни в одном месте на земле не испытывал такого восторга, как здесь, в такие дни, как этот, когда он в очередной раз играл с огнём и снова выходил из него необожженным. Это было лучше, чем соитие, чем трубка после соития, лучше, чем Лизабет… лучше, чем разрубить самодовольное лицо Сальдо Бристансона.

«Всё-таки он не знал», – думал Эд, чувствуя головокружение от этой мысли. Получается, Магда действительно не доносит отцу о том, как проводит время её беспутный муж. Потому что, хотя Эд был осторожен и спускался в фехтовальный зал в основном ночами (кроме дня накануне дуэли – но это как раз было понятно и не могло вызвать подозрений), однажды она застала его за отработкой удара – невероятно сложного из-за ювелирной точности, которой требовал размах. Клинок должен войти под нижней челюстью, на глубине не более чем полдюйма, и выйти из правого виска, не задев ни мозга, ни черепной кости. Приём, совершенно бессмысленный в обычном бою – личное изобретение Эда, который действительно никогда не был виртуозным фехтовальщиком. Его только и хватило, что придумать удар, который можно использовать лишь один раз, пока он ещё может сойти за случайность.

Эд спустился на два этажа. Был поздний вечер, большинство дворян отдыхало в Нижнем городе, и никто не встретился Эду по дороге. У последнего лестничного пролёта он снова остановился и привалился к стене, прислонив пылающий висок к голому камню. И в этот миг на него навалился страх – весь страх, который он должен был испытывать в последние часы. У Эда Эфрина был договор со страхом: страх ждал, пока всё останется позади, и только тогда являлся, в единый миг изливая на него всю свою звериную мощь. Эду показалось, что его сейчас вырвет, он с силой зажал рот ладонью и стоял так с минуту, пока спазм не прошёл. Потом расправил плечи и с усилием поднял голову. Ничего. Так уже было. Так было три года назад, в тот день, когда он встретил конунга, и так было множество раз до того дня – гораздо чаще, чем могли бы вообразить те, кто его знал… Эд принял этот страх, пережил его и отбросил прочь – до следующего раза.

Потом он выпрямился, глубоко вздохнул и продолжил свой путь.

4

На третьей неделе летнего праздника Эоху Лизабет из клана Фосиган обвенчалась с Сальдо Бристансоном. Это знаменательное событие, объединившее два великих клана, отмечалось радостно и широко – бесчисленные септы Фосиганов и Бристансонов, а заодно торговцы, актёры и зеваки со всего Бертана съехались в Сотелсхейм, чтобы поприветствовать молодожёнов и выпить дармового эля. Людей было больше, чем мог вместить город, – тысячи, и всю неделю, пока шли празднования, все ворота оставались открыты день и ночь, и нескончаемый человеческий поток втекал и вытекал из него, бурля энергией и жизнью. Сотелсхейм пестрел жёлто-зелёным – ленты, стяги, зелёные побеги и жёлтые цветы украшали каждый дом, каждое копьё и каждую телегу, кони встряхивали гривами, увитыми жёлто-зелёными шнурами, и каждая горожанка, от зажиточной торговки до поденщицы, старалась щегольнуть жёлтым цветком в волосах или вышивкой на корсаже. В эти дни никому не возбранялось носить цвета Фосиганов – в эти дни Фосиганами были все. И осознание этого переполняло и душило счастьем каждого, кто никогда не был и не будет за стеной, отделявшей Верхний Сотелсхейм от Нижнего.

Как и все церемонии, в которых участвуют члены верховного клана, бракосочетание проводилось в главном святилище Гилас, что раскинулось ниже по склону с восточной стороны замка. К церемонии допускались лишь Фосиганы и Бристансоны со своими септами, но среди них было немало высокопоставленных бардов и сплетников, потому уже к закату дня песня о трогательном величии венчания облетела весь Сотелсхейм. Разумеется, придворные поэты Фосиганов были выше того, чтобы зарабатывать своими песнями выпивку в Нижнем городе, и картина передавалась из уст в уста с некоторыми искажениями, но суть была уловлена верно. Все знали, что невеста была прекрасна и загадочна в зелёном бархате, благо шифоновая вуаль деликатно скрывала её изрытое оспинами лицо и выражение на нём, когда к ней подвели её жениха. Идти сам он не мог – воспаление от раны, полученной в недавней дуэли, перекинулось на уцелевший глаз, и юный Бристансон почти ослеп, потому передвигаться мог только с посторонней помощью. Леди Лизабет, если верить придворным бардам, с бесконечной нежностью глядела на лицо своего жениха, до сих пор обвязанное бинтами так, что были видны только ноздри, заплывшая щёлка единственного глаза и разрубленные губы. И мелодичный голос её, говорили, даже не дрогнул, когда она клялась ему в вечной любви, послушании и верности, и рука её в шёлковой перчатке спокойно лежала в его руке, когда молодой и красивый Глен Иллентри произносил за жениха слова брачной клятвы. Тот не мог сделать этого, так как вместе с языком лишился и дара членораздельной речи, поэтому только кивал после каждой фразы Иллентри, подтверждая, что будет любить и беречь свою жену вечно и вечно заботиться о ней, хотя сейчас, глядя на него, трудно было понять, как этот калека способен позаботиться хоть о ком-то, включая самого себя.

Потом были пир и бал, на котором жених и невеста не танцевали, зато гости напивались, устраивали пьяные драки и шумно провозглашали здравицы молодым. Эд побыл немного в этом балагане для приличия, а потом удрал в Нижний город, оставив Магдалену представлять их семейство на торжестве. Он вышел из зала, не чувствуя ни смущения, ни стыда – только радость от свободы и предвкушение настоящего праздника. В Нижнем городе гуляли так, что отголоски музыки и криков долетали до замковой стены. Туда он и отправился ещё до того, как село солнце, но слухи и песни о свадьбе опередили его.

Эд поспешил, чтобы догнать их. В конце концов, он был первым среди тех, кто создал этот день.

Конунгова Площадь была до отказа забита людьми, но настоящее столпотворение собралось в её южном углу. Ближайшие проулки перегородили телегами, чтобы народ не слишком напирал, но люди всё равно лезли на головы друг другу, силясь разглядеть небольшой пятачок свободного пространства, занятый повозкой скоморохов и помостом, на котором стоял высоченный, как каланча, и огненно-рыжий чтец в клетчатом трико, громко и пафосно выкрикивавший текст. Само представление разворачивалось на площади перед помостом, в плотном кольце восторженно голосящих людей, и, судя по обилию зрителей, являло собой нечто выдающееся.