Восставшие из рая - Олди Генри Лайон - Страница 5

Над хутором занималась заря. Тускло-багровое солнце медленно выползало из-за дальних холмов, и от растущей на отшибе одинокой сосны к хутору протянулась длинная синеватая тень. Тень безуспешно старалась подтянуть хутор поближе к опушке, но это ей никак не удавалось – как, впрочем, не удавалось и многие разы до того; но тень не оставляла своих попыток. Может быть, на этот раз…

…Старик проснулся рано. Он всегда просыпался рано, долго ворочался на жесткой лежанке, временами замирая и настороженно вслушиваясь в предутреннюю тишину. Наверное, ему было уже далеко за семьдесят, но старик давно потерял счет своим годам – да и то сказать, к чему их считать, если моложе все равно не станешь? Глубокие резкие морщины избороздили его обветренное лицо, лицо человека, привыкшего ко всему – и к ветру, и к дождю, и к злобе людской, – но прятавшиеся под кустистыми бровями хитрые глаза нет-нет да и вспыхивали огоньком былого интереса ко всему, что вокруг. Стар был Черчек, стар, но крепок, не угас в нем еще тот огонь, который… Вот тот самый огонь.

Что-то полыхнуло в лесу – резко и ослепительно, на миг затмив еще не до конца выползшее из-за горизонта солнце, – и старый Черчек невольно зажмурился, вскидывая к глазам корявую ладонь.

– Ну вот, еще кто-то, – пробормотал старик, запустив пятерню в нечесаную бороду, на удивление только начавшую седеть всерьез.

– Небось опять бедолага какой… Лица Лишенный. Хотя нет, уж больно сильно полыхнуло… Никак Помнящий!

С этого момента действия Черчека стали быстрыми и точными. Он не стал будить остальных, а прихватив тяжелый дубовый посох, окованный с одного конца железом, довольно резво для своих немереных лет зашагал к лесу. По дороге старик сам подивился своей прыти. К чему все это? Ведь поначалу (и довольно долго) пришельцев все одно нельзя ни увидеть, ни услышать. Одно слово – призраки.

И все-таки… уж больно сильно полыхнуло!

Он уже шагал между столетними соснами, привычно ступая по мягкому ковру опавшей хвои, которая почему-то не хрустела под его босыми ногами, когда до него наконец дошло: раньше он никогда не видел таких ярких вспышек. Никогда! Но ведь тогда… тогда это означало, что у вновь прибывшего сохранился Дар! Неужто случилось то, во что они все тут давно перестали верить, но все же втайне надеялись – надеялись, несмотря ни на что…

Еще не веря до конца самому себе, старик ускорил шаги. Точного места вспышки он не запомнил, но в направлении не сомневался. Вот только сможет ли он увидеть прибывшего? Дар – это, конечно, хорошо, да только призрак – он и есть призрак, хоть с Даром, хоть без… Не видно его. Не слышно его. И нюхом не учуять, хоть нос наизнанку выверни.

А потом Черчек остановился. Потому что узрел мужика. Нормального крепкого мужика, и весьма справного, с бородой – разве что рубаха на мужике была чрезмерно тонкая да штаны слишком вытертые. На ногах – не то башмаки, не то черт его разберет… Стекляшки опять же на носу – видел он раньше у одного такие же стекляшки…

Пока Черчек рассматривал мужика, мужик с не меньшим интересом рассматривал Черчека. Потом он зачем-то похлопал себя по рубашке, по штанам и весело спросил:

– Слышь, дед, у тебя закурить нету?

Глава седьмая

– …А ты уверен?

– Да вроде… Выползень. Точно. Помнишь, наш Страничник еще рассказывал? И место самое подходящее…

– Так-то оно так… Вот только как бы маху не дать! Кому охота зазря под Переплет шею подставлять? Погляди, тень у него есть?

– Да болотник его разберет! Темно тут, не разглядишь… Ты лучше его ножичком попробуй. У тебя ножевье хорошее, длинное…

– Ага – ножичком! А ты на себя берешь? Ежели выползень – вся Благодать тебе достанется. Слышь, Пупырь – берешь или как?

– Нашел глупого, радости тебе несчитано-немерено… Благодать! А ну как человек это – что тогда?! Может, горожанин заблудился…

Только тут до меня дошло, что я уже довольно долго лежу на чем-то весьма сыром и холодном и вслушиваюсь в этот странный разговор. Следом я сообразил, что говорят явно обо мне. Так это, значит, что? Это, значит, они меня ножичком пробовать собираются?! Оставаться и дальше слушателем мне резко расхотелось. Вот сейчас как пыранут ножичком!..

Я открыл глаза и попробовал резко вскочить на ноги. И вскочил – чему сам изрядно поразился.

Два не в меру грязных, заросших дядьки в неопределенного цвета холщовых рубахах и таких же грубых домотканых штанах испуганно отпрыгнули назад, и один из них поспешил выставить перед собой суковатую палку, а второй схватился за висевший на поясе кривой нож.

– Вы что, мужики, с ума посходили – в живого человека ножом тыкать? У вас тут что – все такие? В смысле с придурью?

Как ни странно, я их уже почти не боялся – они сами выглядели на редкость перетрусившими. Не знаю уж, на каком языке я с ними заговорил, но эти двое меня прекрасно поняли. Как, впрочем, и я их.

– Так ты выползень или нет? – осведомился один из моих оппонентов. – Ишь, распрыгался…

– Вы мне сперва объясните, что такое «выползень», – тогда я вам отвечу.

– Выползень! – радостно констатировал дядька с ножом. – Заморочить хочет! Не будь я Пупырем – морочит! А ну, Юхрим, объясни ему…

– Запросто! – согласился обладатель дубины и немедленно, без всякого предупреждения, огрел меня оным орудием по голове.

Самым удивительным было не то, что я выдержал этот удар и даже не потерял сознания. Было больно, но не слишком. Куда удивительней оказалось другое – дубина, проломив мне голову, рассекла мое тело чуть ли не надвое и застряла где-то в районе живота. При этом тело мое практически не пострадало, мгновенно сомкнувшись, словно вода, которую пытались рассечь топором.

Дубина крепко увязла в моем животе, и теперь Юхрим пытался ее оттуда вытащить. Палка двигалась с трудом, неприятно царапая сучками мои внутренности (или что там теперь было у меня в животе?). Юхрим сопел, кряхтел, но дело шло туго.

Я же был до того ошарашен случившимся, что только через несколько секунд до меня дошло все скотство поведения аборигена. Вернее, обоих сразу – потому что, пока потный Юхрим пытался извлечь из меня свое первобытное оружие, Пупырь, обойдя меня сзади, старательно тыкал мне в спину кривым ножом. И это тоже было не самое приятное ощущение в моей жизни.

Тут ко мне наконец вернулся дар речи.

– Что ж вы, гады, делаете?! – возмутился я и, постепенно осознавая свою – пусть и болезненную – неуязвимость, добавил: – Да я ж вам сейчас головы поотрываю!

– Молчи, выползень! – наставительно произнес тот из агрессоров, который тыкал в меня ножом, на некоторое время оторвавшись от своего важного занятия. – Мы тут хозяева, мы и разговоры разговаривать станем. А для такого отродья, как ты, в Переплете места нету. Самим мало! Так что терпи да помалкивай, раз уж заявился… Понял?

– Ага! – недобро ухмыльнулся я – и вдруг вспомнил все. Лес, костер, исчезающего в дыму Тальку, Бакса…

Талька!

С нечленораздельным криком, переходящим в рев (я и сам не подозревал, что способен издавать подобные звуки!), я развернулся, сбив с ног цепляющегося за свою дубину Юхрима, и с разворота угодил прямо по зубам владельцу кривого ножа. Вообще-то я никогда толком не умел драться, а тут еще мой кулак неожиданно размазался по этой ненавистной роже, частично просочившись внутрь. Благодаря этому зубы моего противника уцелели, но удар все же оказался достаточно сильным, чтобы Пупырь не удержался на ногах и с размаху сел на землю, выронив бесполезное оружие.

– Ты чего? – изумленно заскулил он, потирая одновременно ушибленную скулу и отбитый при падении зад. – Это ж мы тебя должны бить, а не ты нас! Так не положено…