Куколка - Олди Генри Лайон - Страница 38

Бармен с уважением смотрел на «звезду».

– Вам от какого производителя? Коза? Овца? Корова? Есть от буйволицы…

– Коровью, пожалуйста.

– Сладкую? Кислую? Желе?

– Кислую. И поторопитесь, я голоден.

– Ты совсем-совсем дикий? – с любопытством спросила Николетта, когда бармен ушел. Предполагаемая дикость собеседника помогла ей перейти на «ты» без лишних угрызений совести. – Из резервации? Я же видела, как ты на визор вылупился… Про ошейник не в курсах, да?

Лючано пожал плечами.

– Ну, ошейник. Взамен клейма. Облегченная форма, и все такое…

– Ты где родился?

– На Борго.

– Это далеко?

– Откуда считаем? От центра Галактики?

– Отсюда.

– Далеко. Созвездие Филина, система Зи-Хве.

– Ясно, – Николетта с презрением наморщила бровь. – Глушь, провинция, захолустье. Кислая простокваша. Дальше орбиты не летал, небось?

– Небось, – Лючано еле сдержался от нервного смеха. Похоже, Никки не запомнила ничего из вчерашней арены. Только себя и слушала, контрактница. – Я вообще домосед. А простокваша, между прочим, восстанавливает нервные клетки. В ней пробиотики лактобацилл, они для нервов – чистое золото! Ты всезнайку-то не корчи, ладно? Знаешь, рассказывай, не знаешь – пей, да помалкивай!

– Думаешь, у меня склероз? Ты вчера о себе – всю подноготную, грязное белье наружу, а у дуры-бабы оно из головы – фьюить?! – демонстрируя прозорливость на грани телепатии, Николетта по-разбойничьи свистнула. – Не бойся, папочка! Через месяц и ты коллег на арене слышать разучишься. Себя, только себя-любимого, и хватит…

Она взяла шприц со спиртом, распечатала, загнала иглу в клапан банки с соком и нажала на плунжер. Банка покрылась изморозью: включилось самоохлаждение. Опустошив шприц, Николетта выждала с минуту – и рванула жестяной язычок, распечатав банку.

Малиновая пена полезла из отверстия.

– Уф-ф, вкуснотища! – Никки принялась слизывать пену языком. – Люблю эту заразу, на трассах привыкла. Что, забыл о трассах? Небось, тоже про мое житье-бытье вчера слушал, да не слышал?

– Ага, – был вынужден признаться Лючано. – Про женское помню… Про недомогания. Еще про аборты. И все. Как отрезало.

– Вот видишь. Про аборты все с первого раза запоминают. И про месячные. Я про них вечно талдычу, оно и откладывается… Сейчас слушай – нас двое, резонанса не будет.

– Резонанс?

– Ошейники, если больше трех-четырех, резонируют. Ладно, давай по порядку…

Рассказ Николетты Швармс был прост и незамысловат. Шлюшка-дальнобойщица, на жаргоне космачей – трассиха, ножки врастопырку. С тринадцати лет она моталась по Галактике, не видя ничего, кроме грязной каюты и потной хари очередного «папочки», давшего ей приют на время рейса. По крови на четверть помца (так Никки звала помпилианцев), она втайне мучилась комплексами – родись девчонка с даром ставить клеймо, жизнь сложилась бы иначе. На Террафиме ее три года назад бросил очередной «котяра», узнав, что трассиха опять залетела. К несчастью, плодовитость Никки граничила с профнепригодностью – никакие контрацептивы не помогали, хоть стерилизуйся! Денег на аборт не было, но ей повезло. Местная знахарка, перед тем, как старуху утопили из-за каких-то религиозных предрассудков, вытравила плод – удачно, без сепсиса и скверных последствий. А потом она встретилась с Жоржем Мондени.

– Он тогда семилибертил по полной. Это после, как освободили, нанялся ланистой. А начинал рабом. Жоржик мне вариант с контрактом и подкинул.

– Зачем помцам… тьфу ты! – перебил ее Лючано. – Зачем помпилианцам брать семилибертусов на контракт? Рабов вон сколько, забесплатно…

Николетта ударила банкой об стол, разбрызгивая напиток.

– Ну ты дикарь! Клеймо любой помц влепит, а с ошейником – хренушки! Только самые крутые. Или самые талантливые. Короче, бугры. Мне Жорж о них бухтел, но я не въехала. Ты мозгой двигай, шустрик, – с нее на глазах сползала тонкая пленка лоска, выпуская на свободу былую трассиху, лихое дитя помоек. – Иначе семилибертусов налепили бы – вайлом! А так мы в цене… В гладиатуру не всякий годится! Я как сказала, что хочу на контракт, помцы от радости чуть не сбрендили. Крутяка мне нашли, ошейник ставить, счет в банке открыли – хрусты гонять. Твои хрусты хозяину идут, а мои – мне, лапочке…

– Ты хотела про ошейник, – напомнил «дикарь».

– Да, ошейник. Он, красавчик, дерьмо из нас давит. В каждом человеке дерьма – полным-полно. Оно на больших глубинах залегает. А ошейник вроде буровой вышки. Тебя помцы спросят, что да как, тут ошейник и начинает гнать-фильтровать. И про маму вспомнишь, как она, пьяная, дитё из бутылочки пивом кормила, для смеху, и про папу, который тебя за ляжки щупал… Тебе-то плевать, а им приятно, помцам. Слушают, слюни пускают. Хрусты башляют – без счета. Потеха!

– А им это зачем?

– Не знаю, – равнодушно отмахнулась Никки. – Если б я у всех спрашивала, на кой они меня не углом, а конвертом ставят… Жила я с одним трубачом, вехденом, он все шутил: «Каждому перцу – свое скерцо!» Ты, главное, упираться не вздумай! С упора ломка – кошмарики! Глюки, крыша дыбом. Увильнуть все равно не сможешь – Жорж говорил, вторичное влияние, тень-брень-хренотень! – зато нахлебаешься… Особенно на арене. Когда нас в одной комнате собирают – резонанс. Хлещет без продыху. Ну и пусть хлещет. Расслабься и получай удовольствие. Нам-то что, нам дерьмеца не жалко…

«Сволочи! – сдавленным, изменившимся голосом произнес издалека Гишер. – Кишки наружу… Ах, сволочи!.. скоты…»

И замолчал.

Бармен принес омлет, гренки и простоквашу. Но Лючано на еду смотреть не мог. Тошнило. Иди пойми, из-за ошейника, или из-за услышанного. С трудом он сделал глоток простокваши. Как ни странно, пошло хорошо. Спустя миг он накинулся на омлет, словно заново родился, причем смертельно голодный.

– Оно после арены бывает, – ухмыльнулась Никки, жестом заказывая второй шприц с банкой. – Кажется, крошку проглотишь – и стошнит. А начнешь мотать, не остановишься. Я, чтоб брюхо не наедать, питьем обхожусь. Стану толстой, мужа не найду. Хотя, с домиком на Куэдзако да счетом в банке…

– Погоди! – говорить с набитым ртом получалось не очень. – А «овощи»? Они-то с какой радости друг дружку мутузят? Тоже ошейник?