Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон - Страница 85

Сами царевны – действительно растрепанные и покрытые синяками-ссадинами – при расспросах только бились в истерике, и единственное, что удалось из них выудить свекрови:

– Да, было!

Ну и то хорошо! Небось, добром давать не захотели, паскуды, так Вьяса их… Молодец, сынуля! Чтоб знали в другой раз свое место, шлюхи подзаборные! Что лекаря говорят? Беременны? Обе? Вот и отлично!

Все складывалось именно так, как задумывала царица. Хоть раз в этой паскудной жизни ей немного повезло!

Во дворце о Черном Островитянине старались не вспоминать – но получалось не очень. Отшельник-то уехал, а кобра осталась!

Змею неоднократно видели то там, то тут – в коридорах дворца, где Крошка ползла по каким-то своим делам, наплевательски относясь к людям, жмущимся по углам; на кухне, где змея нагло пила молоко с таким видом, будто оно принадлежало кобре по праву, а все остальные здесь были дармоеды, которым не то что молока, а и дохлой жабы не полагается!

Но чаще всего кобру видели в дальнем конце дворцового кладбища: свернувшись в кольцо, она грелась на солнышке поперек маленькой могилки.

Именно здесь покоилась обезьянка Кали, былая любимица Грозного.

И никто не знал, что один человек регулярно приносит Крошке чашку свежего молока, а потом долго сидит рядом, поглаживая чешуйчатую шею и глядя в загадочные желтые глаза кобры с вертикальными черточками зрачков.

Змея ничего не имела против. И Гопали подозревала, почему.

Кобра осталась здесь охранять ее.

Ее и ее будущего ребенка.

Глава семнадцатая

В ТОЙ СЧАСТЛИВОЙ СТРАНЕ

– Даже при поднятом оружии послы говорят так, как им сказано! – посланец своевольной Магадхи слегка наклонил голову, но взгляд его оставался по-прежнему дерзким. – Из чужеземного посольства даже люди низших каст не могут быть убиваемы, не говоря уже о брахманах. Речь, мною сказанная – речь другого; это закон, о Грозный!

Гангея спустился вниз по ступенькам и глыбой навис над разговорчивым послом.

Магадха давно заслуживала вразумления хотя бы за то, что потворствовала ворам и разбойникам, которые мешали строительству города в Праяге, месте слияния кровавой Ямуны и матери-Ганги, священном для любого смертного.

Но выказывать гнев недостойно Грозного…

– Я вижу, мудрый брахман, ты отлично изучил "Закон о посланниках". Тогда ты должен помнить и то, что посол обязан точно передавать слова пославшего, иначе его постигнет суровая кара; а за недостойное поведение таких, как ты, не взирая на варну, следует клеймить или обезобразить! Что скажешь?

– Ты все сам знаешь, владыка! – ответил посол точной цитатой из "Закона о посланниках".

Не отводя взгляда.

– Тогда напомни мне, знаток смысла, как там дальше: "Дело посла: исполнение посольства, соблюдение заключенных договоров…"

– Поддержание собственного престижа, – радостно подхватил посол, – приобретение друзей…

И осекся.

– Ну же! – подбодрил его Гангея.

По бешеным глазам регента было видно, что он прекрасно знает продолжение.

– Подговор, ссоры союзников, – запинаясь, продолжил посол цитировать Закон, – э-э-э… тайная перевозка своих войск…

– Дальше!

– Похищение родственников и драгоценностей врага, расторжение невыгодных соглашений…

– А также получение сведений от шпионов и применение тайных средств, – закончил за него регент. – Убирайся! И в следующий раз думай, что и перед кем цитировать, если не хочешь лишиться обоих ушей!

Оставшись в зале один, Гангея долго ходил из угла в угол, не обращая внимания на советников, и думал о том, что день складывается как нельзя хуже.

Если бы он знал, что именно в этот день, седьмой от начала весеннего месяца Чайтра, сорок восемь лет тому назад Ганга родила последнего сына от Шантану-Миротворца – вряд ли бы это сильно улучшило настроение регента.

Его гораздо больше интересовали другие роды.

В жарко натопленной бане на территории женской половины дворца вот уже почти сутки не могли разрешиться от бремени бенаресские Матушка и Мамочка.

А в своих покоях тихо умирала Сатьявати, и лекари боялись поручиться даже за день или два.

Жизнь и смерть царили во дворце; и обе медлили.

В зал, непрестанно кланяясь, вбежал жирненький евнух и упал на колени перед регентом.

– Ну?! Говори!

– Родили, господин мой!

– Мальчиков? Девочек? Кого?!

– Мальчиков, о Грозный! Сыновья, подобные божественным отпрыскам, наделенные великим разумом и красотой телесной! Род твоего отца Шантану продлился на земле, и сердце мое поет весенней кукушкой!

Если и впрямь воспользоваться птичьими сравнениями, то сердце евнуха скорей орало насмерть перепуганной вороной. Мало того, что божественные отпрыски шли вперед не головами, как подобает всем любопытным смертным, а противоположной частью тела, словно не желая вылезать наружу! – и повивальные бабки всерьез опасались за жизнь матерей с чадами. Плакать же наделенные красотой телесной отказывались наотрез, и вяло закашляли отнюдь не сразу.

Но главным, о чем евнух до дрожи в коленках боялся рассказывать Грозному, было другое.

Та бабка, что приняла дитя у младшей Мамочки-Амбалики, чуть не выронила ребенка, вскрикнув от изумления. Кожа новорожденного была белее знамен Хастинапура, а крохотные глазки отливали блекло-розовым цветом, напоминая лепестки молодого шиповника.

Тельце второго дитяти, сына Амбики-Матушки, было обычным, но вместо глаз у него тускло блестели два бельма; и младенец равнодушно пялился перед собой, забывая моргать.

…Старший советник приблизился к Грозному и евнуху, после чего повел рукой в сторону среднеполого, что-то спрашивая на языке жестов "хаста". Евнух спешно кивнул, советник тоже кивнул в свою очередь и повернулся к регенту.

Это был маленький старец с прозрачными ручками; и Грозный иногда удивлялся, до чего же советник сейчас похож на собственного деда – того брахмана, что ездил с наследником сватать для раджи красавицу-рыбачку.

А после бесследно пропал в ночь, когда из красавицы получилась седая карга.

– Я ждал подтверждения, – тихо произнес советник. – Я надеялся…

– На что?! Вы сегодня решили свести меня с ума?!

– Гнев не приличествует мудрым, мой господин! Выслушай, а потом принимай решения… Нынешней ночью я, недостойный, видел странный сон. У моего ложа шипела кобра мудрого Вьясы, раздув клобук, и по внутренней поверхности клобука бежали огненные письмена. Вот что было начертано там: "Царевна Амбика в миг соития зажмурилась, не вынеся моего уродства, ее сестра всего лишь побледнела, убоясь моей черноты – быть за это ребенку первой слепцом, а сыну второй родиться похожим на хастинапурских тигров-альбиносов! Но шудра-рабыня Гопали избегнет с сего дня рабского звания – родив сына Видуру, воплощение Дхармы-Закона на этой земле! Да будет так!"

Советник замолчал, глядя в пол.

Он еще с самого утра послал проверить: действительно ли рабыня Гопали родила сына?

Оказалось, что да.

На рассвете.

– Дальше! Что было написано дальше! Говори!

– Всего два слова, мой господин! И уже не на благородном языке, а на языке простолюдинов. "Прощай, мама!" – вот что я прочел в том месте, где змеиный клобук переходит в шею…

Советник посмотрел в лицо регенту и твердо добавил:

– Я полагаю, Грозный, тебе следовало бы подняться к царице.

Рядом с мертвой Сатьявати на серебряном подносе лежал опрокинутый кубок, и в густой жидкости пальцем было выведено всего два слова.

На языке простолюдинов.

– Прощай, Дед…

Вой смертельно раненого зверя сотряс стены дворца, и два младенца, слепой и альбинос, дружно заплакали.

Сын рабыни Гопали промолчал.