Зубы настежь - Никитин Юрий Александрович - Страница 19

Я молча повернулся в сторону ступеней. Нет уж, умерла так умерла. Поеду искать сокровище, чтобы половину отдать бедным.

Будто сам богатый!

Эти идиоты с мускулами и мечами выезжают на рассвете, и я встал под вопли этих проклятых птиц с красными гребешками, на ощупь отыскал коня, умываться не стал, я ж не мусульманин еще, заботливые руки челяди помогли взобраться на это неспокойное храпящее животное и, придерживая за ноги в стременах, проводили до ворот.

Спросонья я мало что соображал, но по голосу Куцелий был чему-то доволен. В уши вонзался его настойчивый скрип:

– …я показал весь замок, верно? И про право первой брачной ночи… И все подвалы с запасами лучших вин…

Я пробурчал сонно:

– Да-да, я подтвердю твоему учителю, не боись.

Когда я кое-как расцепил слипшиеся веки, поверх конских ушей уже простиралась широкая дорога, но на глазах сужалась, а когда оглянулся еще раз, позади блистал, как упавшая с неба гора драгоценного рубина, залитый утренним пурпуром мой удаляющийся замок. На стенах темные точки голов, кто-то вроде бы даже помахал платочком. Я так и не разобрался, кто из них управитель, а кто конюх, все чересчур бестолковые, услужливые, как медведи, и все готовые под право первой брачной ночи.

Когда я снова повернул голову, впереди уже зеленела равнина, а за версту дальше раскачивались верхушки могучей корабельной рощи. Рогач шел ровно, я уже настолько привык к этой тряске, что мой зад двигался вместе с шевелящейся спиной однорогого зверя, посадке моей могут позавидовать кавалергарды, я в седле, как вбитый в стол гвоздь, в любой момент могу поднять руку к уху и вытянутыми пальцами коснуться рифленой рукояти длинного меча. Перевязь еще не натерла кожу, тяжелый меч для меня не в тягость, солнце ласково щекочет кожу, вижу порхающих бабочек, слышу нехитрые трели кузнечиков…

Рогач фыркнул, задрал голову. Закрученный рог нацелился в небо. Я невольно взглянул вверх, пусто, только глаза слепит, тут же опустил голову, но в сознание что-то впечаталось, снова пошарил взглядом по синеве, а пальцы правой руки уже щупали лук, левая доставала из тулы стрелы.

Темная точка вычленилась, двигалась наискось к земле, разрасталась, я уже различил крупную птицу, летит тяжело, крыльями взмахивает чересчур часто для своего размера, не воробей все-таки…

Ага, в когтях что-то несет!

Конь застыл, я натянул тетиву, кончик стрелы, как острие самонаводящей ракеты, едва заметно сдвигался, я сделал поправку на отсутствие ветра, влажность, давление, солнечные пятна и гравитационный привет Юпитера, гигант как-никак, задержал дыхание, кончики пальцев нежно отпустили тетиву…

Стрела исчезла, я взвыл, основание большого пальца ожгло, как раскаленным железом. Тугая тетива рассекла до мяса, из глубокой раны потекла обильная красная струя. Тетива злорадно звенела, разбрасывая мелкие капельки крови. Я кое-как засунул лук в колчан, прямо с тетивой, лизнул рассеченное место. Во рту стало тепло и солоновато, чуть не стошнило, как эти вампиры такую гадость…

В сторонке мелькнула тень, над головой мощно хлопнули крылья. На землю медленно падал, пронзенный стрелой, огромный орел. В когтях вяло трепыхалась крупная рыбина, чешуя блестела серебром. Орел все еще пытался тащить добычу, не понимая, что стрела просадила его насквозь, торчащий железный кончик мешает слабеющему крылу разгибаться, при каждом взмахе безжалостно выдирая перья.

С треском ломая сочные стебли, орел и его добыча повалились почти перед конской мордой. Я все еще прижимал изуродованное запястье ко рту, конь вытянул морду, понюхал, повернул ко мне голову. Коричневый глаз смотрел вопрошающе.

– Ну что? – спросил я раздраженно. – Разжигай костер, жарь рыбу. Если бы тебя так…

Орел подвигал крыльями, концы упругих перьев скребли землю с едва слышным змеиным шелестом, а рыбина вяло шевельнулась. Глаза ее были уже сонные, только жабры судорожно двигались, обожженные чистым воздухом.

Вдруг ее рот задвигался. Звуки донеслись слабые, странные, но я отчетливо различил слова:

– Воды… воды…

Рана щемила так, что в глазах плясали плазменные искорки. Дурнота подкатывалась к горлу, я старался не смотреть на кровоточащую кисть.

– Откуда здесь вода? – пробормотал я. – Степь да степь кругом…

Голос рыбы прозвучал еще тише и монотоннее:

– Близко… за темными деревьями…

Я повертел головой, деревья все как деревья. Правда, у рыб зрение по-другому, даже собаки не видят, к примеру, цвета, а бабочки различают в сто раз больше, вот если бы она сказала за ясенями или кленами… Впрочем, я сам знаю только березы и тополя, больше с горожанина спрашивать грешно.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

Тут же устыдился своей дурости, щука из-под крыльев видела больше, чем я с конского седла. Конь закряхтел, когда я слез совсем не по-рыцарски и не по-варварски, а как домохозяйка с тренажера: цепляясь одной рукой за все, за что удавалось, а другую руку прижимал к губам и взвывал, когда от толчков тыкался в рану зубами или носом.

Рыбина, даже подсохшая, трижды выскальзывала из рук в мокрую траву. Не удержал бы вовсе, тем более что руку все еще берег, кровь все сочилась, хоть уже и не текла, но от вида ужасной раны у меня слабело все тело, а проклятая рыба выскальзывала из рук.

Я видел по ее мутным глазам, что вот-вот вцепится своей зубастой пастью, желая мне помочь, в другую руку, тут я наверняка кончусь от боли, и я зацепил ее как крюком за жабры, терпи, дура, раз уж попалась не акуле, а всего лишь птице, бегом понес, тяжелую как слона, к роще.

Деревья замелькали по обе стороны, словно их гнали навстречу, как стадо оленей. Кустарник выметнулся навстречу, хлестнул по ногам. Я задыхался, кровь текла из раненого пальцы, стекала по кисти к самому локтю, а когда я попытался смахнуть со лба пот, попала и в глаза, и тогда я пер сквозь кровавую завесу, что становилась то гуще, то розовела, когда я смахивал ладонью. Всю кисть руки щемило, ноги отяжелели, а в груди пекло и хрипело.

Кусты трещали, впереди мелькнуло белое. Я несся, слыша только свое хриплое дыхание, внезапно из кустов на дорогу высунулось нечто сверкающее, наглое, без единой пылинки, в отполированной поверхности отражалось синее небо, а солнечный зайчик снизу ударил под веки с такой силой, что я сослепу треснулся коленом так, что хрустнула чашечка. Я взвыл и попер, на ощупь огибая это чертово трехногое чудо, которое в моем мире больше знают под названием «королевский».

Кусты пошли вверх, косогор, мне навстречу сыпались комья сухой земли, стучали в лоб. Слышался медный звон, негромкий, но почти не умолкающий, я озлился, хватался свободной рукой за ветви, ноздри уже раздувались от близости воды, а когда увидел это озерко, наполовину затянутое зеленой ряской, застонал от желания окунуться с головой: рана щемила, будто густо намазали аджикой.

Брызги взлетели теплые и зловонные. С широких мясистых листьев шумно прыгали толстые жабы. Вода закачалась, я с неимоверным облегчением выпустил рыбину.

Она ушла под воду как камень, воздух из плавательного пузыря истратился на разговоры, а нового не скоро нацедит через больные жабры. Брызги намочили меня до головы, на ушах повисла тина. Со стороны я был похож на водяного, но рана неожиданно перестала сводить с ума, боль затихла.

Я с благодарностью подумал, что даже затхлая вода лучше моего соленого пота. Опустил руку, чувствуя прохладу и освобождение от боли. Правда, когда вытащил, снова заныло, хоть и не так сильно, пришлось держать в этой темной жидкости, но вода не холодная, могу простоять долго…

На берегу затрещали кусты. Конь проломился по моим следам, фыркнул, взмахнул уздой. Я сказал стонуще:

– Тебе что, копытный! А у меня палец рассекло до кости. Почти до кости.