Золотая шпага - Никитин Юрий Александрович - Страница 35

Они исчезли, быстрые и бесшумные, как летучие мыши, а он лишь смутно подивился глупому импульсу, который может нарушить работу самого совершенного мозга. Ведь он знает, что надо идти своей дорогой. Но остановился… Или он зря презирает тех офицеров, которые губят себя в пьянках, никчемных дуэлях, проигрывают все и вся в карты, а то и пускают пулю себе в лоб?

Солдаты расположились в укрытии, сняли скатки. Александр велел съесть половину сухого пайка, отдохнуть. От моря тянуло прохладой, воздух был чист, свеж, в безоблачном небе блистало яркое солнце.

Такого синего неба он давно не видел, разве что над своей родной Украиной, а воздух взбадривал, наполнял силой. Волны мерно накатывали на берег, то голубые, то светло-зеленые, тоже чистые и прозрачные настолько, что видны мелкие камешки на дне. Благодатный край… край для любви и песен, не потому ли здесь льется кровь и гремят войны вот уже пять-десять тысяч лет?

Афонин и Праскуринов вернулись достаточно быстро. И не одни. Праскуринов толкал впереди себя связанного смуглого мужчину в красной феске и в широких красных шароварах. Голый торс лоснился от пота, руки были связаны за спиной.

– Пленного взяли, – доложил Афонин.

Александр нахмурился:

– Его исчезновение заметят, у нас не будет внезапности…

– Не хватятся, – уверил Афонин. Его усы гордо топорщились. – Он был отправлен в город. Сам видел, как ему дали бумагу. Мы догнали его и взяли скрытно. Никто не видел!

Александр повернулся к пленному:

– Сколько у вас людей, каких пленников вы захватили?

Пленный ответил что-то резкое, плюнул ему под ноги. Проводник выглядел смущенным. Александр кивнул:

– Не переводи, я понял.

Глядя в глаза пленному, он медленно потащил из ножен саблю. Тот ухмыльнулся, снова плюнул русскому офицеру под ноги, что-то сказал. Голос был пренебрежительным.

Проводник сказал смущенно:

– Он сказал, что все франки слабые. Вас он тоже называет франком. Он говорит, что вы не выносите вида крови. И что ваши правила не позволяют причинять вред пленным.

Повисла тяжелая тишина. Александр вытащил саблю, посмотрел задумчиво на лезвие:

– Скажи ему, что я не франк из Петербурга, а казак из Запорожской Сечи!

Он так же медленно приставил лезвие острием к груди пленника. Проводник что-то объяснял, Александр видел, как внезапно щеки янычара покрылись смертельной бледностью. Значит, и здесь были наслышаны о тех вольностях, которыми пользовались казаки при русской армии. Не скованные жестокой дисциплиной, они, как встарь, грабили города побежденных, зверски пытали пленных, добывая нужные сведения. А то и золото и драгоценности.

Александр слегка усилил нажим на лезвие. Упругая кожа лопнула, лезвие начало медленно погружаться в грудь. Александр смотрел глаза в глаза пленному, губы раздвинул в жестокой улыбке. Если они считают себя сильнее лишь потому, что могут пытать тех, кто слабее их, так получи же той монетой!

Он провел легкий надрез, кровь текла по груди и жи­воту, капала на землю. Пленник часто дышал, смотрел с ужасом. Лезвие опустилось ниже, слегка надрезало кожу на животе, а когда острие опустилось еще, Александр, глядя в глаза, ухмыльнулся и нажал сильнее. Послышался треск разрезаемой живой плоти.

Пленник вскричал страшно, залопотал быстро и умоляюще. Переводчик смахнул дрожащей рукой пот со лба:

– Он умоляет убрать саблю и не лишать его мужского достоинства. Он говорит, что расскажет все-все, и клянется в верности, он готов сам провести нас.

Александр остановил саблю, но не убрал:

– В клятвы я не верю. Я уже видел, каких нарушают… Пусть отвечает на вопросы сейчас.

Через несколько минут он уже знал о расположении отряда Али-паши больше, чем нужно было для освобождения пленных. Правда, их было втрое больше, но если суворовский чудо-богатырь стоил троих солдат австрийской армии, то каждый солдат его батальона стоил троих чудо-богатырей. По его команде солдаты разобрали оружие, Афонин и Праскуринов скрытно повели их к маленькому селу. Еще издали видны были костры, а когда выглянули из-за камней, увидели ужасающую картину.

Из всех домов уцелело только пять, остальные были попросту сожжены. На улице и единственной площади в лужах крови лежали люди. Женщины почти все были раздеты донага, обезображены. Среди убитых были старики, дети. Али-паша был верен себе: вырезал всех, кого не собирался быстро продать в рабство.

Александр взял у одного из солдат ружье, прицелился. Это Суворов учил, что «пуля – дура, штык – молодец», но Александр видел, как побеждают французы благодаря наращиванию плотности огня. Когда-то штыковые атаки станут вовсе невозможными, ими и сейчас можно пользоваться, только застав противника врасплох… Это понимает и другой выпускник артиллерийского училища, только он на другой стороне. И зовут его – Наполеон Бонапарт…

Он нажал на спусковую скобу. Не дожидаясь, когда часовой упадет, вскочил под выстрелы своих солдат, бросился с обнаженной саблей на лагерь солдат-разбойников. Он недаром учил солдат меткой стрельбе: почти половина выстрелов нашла цель, а другие пули подняли такой переполох, что янычары выскакивали и метались между домов и палаток полуголые.

Он слышал, как гудит земля под тяжелыми сапогами его солдат. Для него время словно бы замедлилось, он несся длинными растянутыми прыжками, видел сразу всех, чувствовал, где ждать опасности, где сломит противника, как стебель соломы, куда нужно добавить горстку солдат…

Афонин и Праскуринов справятся, мелькнула мысль. Афонина пора в капралы, уже умеет распоряжаться. Пока командует только Праскуриновым, с которым сдружился, но уже созрел и для других…

Он сшиб одного разбойника грудью, второго полоснул саблей, третий шарахнулся в сторону, но закричал дико и страшно – трехгранный штык Афонина вошел в живот по самую рукоять. Зверь этот Афонин, успел подумать Александр, но в капралы все равно созрел…

Возле дверей одного дома стояло двое растерянных стражей. Они слышали выстрелы и крики, но явно чей-то приказ не позволял им покинуть пост. Александр с устрашающим криком бросился на них, оба, как по команде, выронили сабли и разбежались в разные стороны.

Он ударил плечом в дверь, вышиб с грохотом и оказался в просторной комнате. Его глазам представилась ужасающая картина. Полуголый мужчина был прикован к стене, а на соседней стене была прикована распятой молодая женщина. В единственное окошко заглядывало солнце, но Александру после жаркого дня здесь показалось полутемно. На столе лежал, крепко связанный, так что веревки врезались в нежное детское тельце, плачущий ребенок. Девочка лет трех-четырех… Пока Засядько стоял, держа саблю острием вниз, чтобы кровь текла не в ладонь – рукоять будет скользить, – и давал глазам обвыкнуться, женщина вскрикнула душераздирающе:

– Кто бы вы ни были, спасите нас из рук этих ужасных людей! Христом Богом умоляем, мы будем у вас в вечном долгу…

Она говорила по-французски, но от ее голоса сердце Александра застучало чаще. Женщина повернула голову, свет упал на ее лицо, и у Александра вырвалось невольное:

– Господи, Кэт…

Он быстро посмотрел на избитого мужчину. Тот смотрел с надеждой, потом его лицо изменилось, в глазах появилась вражда. В дверном проеме возник солдат:

– Ваше благородие, противник разбит! Только в крайнем доме заперлось несколько нехристей, не сдаются. Что будем делать?

Александр посмотрел на беспомощного ребенка. Девочка плакала все тише, слабо и безнадежно. Черная ярость поднялась из глубины души. Он быстро разрезал веревки, взял малышку на руки, прижал хрупкое тельце к сердцу. Ребенок сразу перестал плакать, ухватил Александра за палец и пробовал потащить в рот.

– Возле того дома – поленница дров, – велел он жестко. – Подожгите ее. Если кто выскочит – стреляйте. Пленных не брать!

Кэт ахнула, такой приказ в европейской армии был небывалым. Солдат исчез. Девочка ухватила все-таки Александра за палец, но лишь прижалась губами, затем щекой. Александр положил ребенка обратно на стол, высвободился, подошел к Грессеру. Тот смотрел хмуро: