Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович - Страница 8

Мы наблюдали за его лицом, явно сулит выигрышные кадры, сенсационные снимки, нобелевки за правдивый и точный репортаж, всемерное содействие и гарантию, что фашиствующие молодчики из РНИ не побьют телекамеры и стекла в пенсне.

Подошел к нам раскрасневшийся, довольный, словно сорвал куш в казино.

– Прибудут, – сообщил он счастливо. – Почти одновременно! Телевизионщики как раз аппаратуру успеют развернуть. Кстати, я еще и трансвеститов подбил явиться. Пришлют двести человек.

Лысенко спросил с интересом:

– В их наряде?

Бронштейн оскорбился:

– А кому нужны в другом? Все будет в ажуре: двести мужиков, одетых раскрепощенными женщинами!.. И размалеванные, как… тьфу. Нам надо будет выставить охрану, чтобы их не измордовали. Первыми с работы едут, как вы знаете, рабочие с заводов, как бы не остановили автобус, видя такое надругательство над их мужской гордостью, да не выскочили бить.

Лукошин сказал подозрительно:

– Ну и пусть бьют, вам-то зачем защищать такую мразь? Или классовая, чтоб не сказать круче, солидарность?

Лысенко расхохотался, не дав оправдаться Бронштейну:

– Исаак прав. Пусть западные СМИ, да и наши, покажут, какая дрянь выступает против русского национализма! И заодно покажут, что члены нашей партии не только их не трогают, но даже защищают от разгневанного народа!

Лукошин насупился, но смолчал, ход хорош, подлый ход, как все у этих гребаных жидов, но хорош. По врагу, использующему любое оружие, чтобы опорочить русское движение патриотов, надо бить его же оружием.

Белович чему-то хихикнул, глаза заблестели, сказал ве­село:

– А какой анекдотец мне рассказали!.. Американец спрашивает у Бога: когда моя страна станет богатой? – Через двадцать лет, – говорит Бог. – Эх, не доживу… То же самое спрашивает француз, Бог отвечает, что через тридцать. Эх, говорит француз, не доживу… Тут наш русский спрашивает, когда, мол, Россия станет богатой, на это Бог отвечает: эх, не доживу…

Он сам же и расхохотался первым, Лысенко усмехнулся бледно, еще Бронштейн попробовал улыбнуться, но, возможно, из вежливости, зато Лукошин нахмурился, черные мохнатые брови сдвинулись на переносице, глаза свернули, а в голосе прозвучали стальные нотки:

– Странные анекдоты рассказываете. Что-то я не слышал, чтобы вы так же юсовцев порочили, как Россию грязью забрасываете!..

Белович поморщился.

– Да ладно вам, Глеб Васильевич…

– Не ладно! Вы думайте, что рассказываете!

Он взглянул на меня негодующе, я кивнул, соглашаясь целиком и полностью. Понятно, когда такие анекдоты рассказывает про нас враг, но если мы сами о себе такое, то на такой нации можно ставить жирный крест.

ГЛАВА 3

После планерки я поработал с документами еще с часок, наконец ощутил, что, если не сделаю перерыв, уже не сумею отличать дурь от еще большей дури, поднялся, потряс головой, как пес, что выбрался из реки на берег, только что не отряхнулся всем телом, выбрался в приемную.

Юлия поинтересовалась:

– Исчезаете, шеф?

– Только в пределах офиса.

– Надолго?

– Минут на десять, – заверил я. – Если кто придет, попроси подождать. Я у Лысенко. Посмотрю верстку завтрашнего выпуска.

Юлия то ли сумела так себя поставить, то ли в самом деле значит в нашей организации все больше, словом, уже в коридоре я напомнил себе с некоторой досадой, что можно, конечно, сказать, где буду, но не объяснять остальное, а то какая-то суетливость в этом, как будто оправдываюсь, а я ведь шеф, даже не какой-то задрипанный шеф, а вождь партии русских националистов, можно сказать – фюрер, здесь все должно проходить на некоем подсознательно ожидаемом уровне: резковато, отрывисто, мужественно, без сантиментов и длинных разъяснений.

Отворил дверь, в ноздри шибануло знакомым кисловато-резким запахом, за накрытым столом, кроме самого Димы Лысенко, его помощники – Шургин и Орлов, рожи красные, довольные, глаза блестят. Когда стол называют накрытым, то это в Европе или в гребаных Штатах можно все, что угодно, вплоть до того, что накрыт контрактами, договорами, книгами или кирпичами, но в России это значит только водку и закуску. Сейчас со стола на меня вызывающе уставились, ну и чо скажешь, три бутылки водки, тощие бутерброды и банка с солеными огурчиками. Одна бутылка уже заканчивается, две наготове, откупорены. Верстальщик Гвоздев явно смылся в столовку, нельзя же сидеть в компании и не пить, это не по-русски. Я ощутил тоску, а потом чуть ли не приступ тошноты. Это в нашей цитадели, где самые лучшие? Где отвагою горят и сердца для чести живы?

Лысенко перехватил мой взгляд, с некоторой виноватостью кивнул на стол.

– Француза поймем сердцем, англосакса – трезвым и холодным рассудком, а загадочную русскую душу приходится понимать печенью. Сегодня же понедельник! Для русского человека: пить или не пить – не вопрос…

Я сказал раздраженно:

– А кто в выходные заставлял заливать мозги? Знаешь, ни у одного народа не наберешь столько историй, анекдотов и шуточек насчет выпивки!

Орлов подхватил с видом заправского подхалима:

– Я как ни включу наш фильм, обязательно пьют! Долго, со смаком. И рассуждают пьяные, рассуждают… А вот в штатовских не то что пьяных нет, там даже не курят. Да что не курят: ни разу не видел, чтобы Шварценеггер, Сталлоне, Ван Дамм или любой из этих самых даже жвачничал! А вот наш шеф курит, Борис Борисович!

– А что, – возразил Лысенко с гордостью, – еще князь Владимир ответил мусульманам, что на Руси – веселие пити! Вот и пьем, мы же православные.

– Когда пьем, – объяснил более интеллигентный Шургин, – мы как бы протестуем.

– Против чего? – спросил я.

– Против несправедливости.

– Какой?

Лысенко и Орлов смолчали, поглядывали на интеллектуала, а Шургин объяснил добросовестно:

– Разной. Всякой.

– Против всеобщей, – подхватил и начал развивать мысль Лысенко, он же все-таки босс нашей газеты. – Против вселенской! Все по Камю: надо иметь мужество отчаяния, чтобы понимать абсурдность мира. Только мы открыли это за пять тысяч лет до Камю и Олдспайсера. Вот и пьем, потому что мы – люди, мыслящие люди. А кто не пьет, тот простое немыслящее и недумающее двуногое. Животные ведь не пьют?

Я смолчал, Лысенко, ерничая, в самом деле высказал, возможно, то самое, что в основе нашего пьянства, а также полнейшего нежелания добиваться материальных благ. А на фиг оно все, если все равно помирать, а в могилу не унесешь ничего, кроме двух пятаков на глазах… Так стоит ли даже на­чинать трудиться, чего-то добиваться, куда-то карабкаться? А пока пьешь, вроде бы в ином мире… Сейчас на помощь пьянству пришли баймы, в их мире тоже сам верховный судья, царь и воевода. На Западе их делают, а у нас потребляют. Казалось бы, что нужно, чтобы сделать самим? Обычный компьютер и два-три человека, которые любят работать. Увы, на всю Россию таких не набирается, зато из пальца высосали идею, что наши программисты – лучшие в мире. Уже видно, насколько.

Орлов хихикнул в кулак, сказал очень серьезно:

– Шеф ЦРУ доложил президенту, что народ, который до сих пор хранит деньги в Сбербанке и пьет, не закусывая, победить невозможно! 

Шургин хохотнул и вставил свою копеечку, чуть менее затертую:

– Англичанин имеет жену и любовницу. Любит жену. Француз имеет жену и любовницу. Любит любовницу. Еврей имеет жену и любовницу. Любит маму. Русский имеет жену и любовницу. Любит выпить. Что мы, собственно, и делаем, так как… русские!

– Нам надо поработать, – объяснил мне Лысенко, – а русский человек не может рассуждать здраво и трезво… одновременно.

– Чем меньше пьешь, – поддержал Орлов, – тем меньше русский!

Оживились, наперебой выкладывали эти мудрости, создалось впечатление, что целыми днями торчат на anecdot.ru, а в перерывах бегают за водкой. Что за дурацкая ситуации: в России пить – признак доблести? Да, верно, никто не скрывается, этим гордятся. Любой подросток хвастается, как он вчера, дескать, нажрался водяры так, что обрыгался, обоссался и даже обосрался, ничего не помнит, расскажите, что он вчера творил, а? И это без стыда, с гордостью! А взрослые вообще презирают тех, кто не пьет. Ну что за страна…