Ярость - Никитин Юрий Александрович - Страница 66

Яузов подвигался в кресле, словно зацепил задницей гвоздь, зажал покрепче и теперь мучительно вытаскивает, стараясь не показать, чем занимается, одновременно отвечая президенту:

– Не юли, Платон Тарасович. Чувствуем, что на этот раз небо может рухнуть.

– Не рухнет, – возразил Кречет. – Вся незыблемая твердыня Советской власти – вот уж была твердыня! – рассыпалась без следа, а мир не перевернулся. Сейчас мы просим чуточку подвинуться… православную церковь, и мир тоже не перевернется. Хотя, признаю, церковь сидит в нас крепче, чем сидела Советская власть. Но опять же, сидит лишь потому, что другой человек не знает!.. Коммунисты запрещали все другие партии, а наша церковь запрещала все другие церкви, костелы, мечети, храмы, пагоды… хрен его знает, что там есть еще.

Коломиец проговорил осторожно и предостерегающе:

– Вы очень правы, Платон Тарасович… Вы очень правы! Церковь сидит крепче Советской власти.

– Это только кажется, – возразил Кречет. – Была бы церковь жива, разве бы терпела засилье в нашей жизни колдунов, астрологов, ясновидящих, магов, прорицателей?.. Ведь это ее прямые враги! Когда вижу порнуху и всякую дрянь на экранах, спрашиваю себя: почему церковь, имея такие огромные богатства, не профинансирует ни одного фильма? Где действовали бы не маги-чернокнижники, а святые угодники… или как их там, пусть даже рыцари, что искали Грааль, или о попах, что исцеляют прикосновением или молитвой?.. Да потому, что церковь только существует. Но не живет!.. А на хрена нам такое образование, что только числится, а не возвышает души, не трудится над человеком?..

Я осторожно вставил:

– Наша церковь приносит нам колоссальнейший вред не тем, что не работает над человеком, а что не позволяет работать другим. Это вы хотели сказать?

Кречет кивнул:

– Спасибо. Да, это собака на сене. Сам не гам и другому не дам. А именно церковь отвечает за состояние души, как вон Коган отвечает за их кошельки. Но с Коганом ясно: пашет. А не будет пахать – заменим. А еще лучше – повесим.

– А что скажет… народ? – спросил я, на миг самому стало неловко от такого вопроса, но Кречет уже кивнул понимающе:

– Народ?.. А что сказало это стадо, когда рушили их святыни, а их самих загоняли в Днепр, заставляли отрекаться даже от своих имен, а взамен насильно давали непонятные на иудейском, греческом?.. Сейчас этот народ уверен, что имя Иван – русское, Христа считает своим богом, в молитвах просит бога Израиля помочь, спасти… Будет так же точно кланяться Аллаху. Может быть, даже лучше.

– Гм, я неточно выразился… Не народ, а те, кто стоит за православным народом. Церковники.

Кречет выдержал многозначительную паузу:

– Есть кое-какие идеи. Даже не идеи – разработки.

– Но…

– Православию придется потесниться, – сказал Кречет жестко.

Странно, мы уже много раз слышали эти слова, но сейчас всех обдало холодом. Похоже, президент в слово «потесниться» вложил более жестокий смысл.

В гробовом молчании Коган вскрикнул, посмотрев на часы:

– Ого! Опять за полночь! Жена меня убьет.

– Скажи, что это я виноват, – предложил Кречет великодушно.

– Я всегда так говорю, – сообщил Коган и отбыл с хитрой жидовской мордой.

Пока я открывал дверь, Хрюка ломилась с той стороны. Едва открыл, она выпрыгнула, вильнула хвостом и тут же помчалась по коридору, оглянулась уже у лифта.

– Виноват, виноват, – закричал я, – с меня штраф!

Бедная собака едва дождалась, пока медлительный лифт сползет с четырнадцатого, а тут еще на девятом подсел какой-то тип, вроде бы не из нашего дома, местных знаю хотя бы в лицо. Он жалко улыбался, некоторые даже очень сильные люди панически боятся собак, а когда лифт открылся, Хрюка выскочила пулей, я выбежал следом и больше незнакомца не видел.

Несчастная зверюка раскорячилась недалеко от крыльца, на ближайшем же газоне, из-под нее вытекала такая огромная и горячая лужа, что даже я со стыдом и жалостью удивился, как столько помещалось в одной собаке.

Погуляв, вернулись, и только тогда обнаружил, что код набирать в полутьме вовсе нет необходимости, кодовый замок сломан, а пружина с двери сорвана.

Когда-то консьержка сидела круглые сутки, но теперь старушка показывается только утром, когда народ выбегает на работу, да на час-другой в то время, когда возвращается. И сейчас, глядя на пустой подъезд с настежь распахнутой дверью, я впервые ощутил, что как-то неуютно и даже тревожно.

В квартире Хрюка попробовала взобраться на колени. Я отстранил, но с неловкостью, ребенок не понимает, почему вчера можно было, а сейчас нельзя.

– Охраняй, – сказал я вполголоса. – Помнишь, тебя обучали охранять?

Она помахала хвостом, уверяя, что загрызет даже соседей, если они попробуют спереть пакет, на котором нарисована собака.

За компьютер я сел, невольно прислушиваясь к голосам в коридоре. Наконец разозлился на собственную трусость, каждый из нас когда-то да умрет, включил телевизор, все-таки музыка, углубился в работу.

Когда далеко за полночь вырубил пентюль, Хрюка уже лежала на моем месте и отчаянно притворялась, что крепко спит, что будить ее бессовестно, что она такая маленькая и жалобная, что если ее тронуть, то это будет преступление больше, чем оставить в России православие…

– Хватит притворяться, – сказал я. – Брысь, свиненок!

Когда жена уезжала на дачу к друзьям, Хрюка наловчилась ночью прокрадываться на ее место. Спала смирно, тихонько, но, разомлев и начиная вживаться в свои собачьи сны, подрыгивала лапами, пиналась, я просыпался раздраженный, сгонял безжалостно. А потом научился не пускать в постель вовсе. Хотя и каждый раз с боем.

Утром, когда вывел ее на прогулку, консьержки уже не было, а вместо замка болталась пустая железная коробка. Хрюка, не обнаружив собак, все гуляют раньше, быстро сделала все дела, за скорость она получала по два фролика, а когда вернулись к подъезду, туда как раз подрулила черная машина.

Володя опустил стекло, помахал жизнерадостно:

– Не торопитесь, я могу ждать хоть до вечера!

– Размечтался, – ответил я.

Я думал, приеду если не первым, то одним из первых, но когда переступил порог кабинета, там уже сидели почти все из команды президента. Мне показалось, что я ударился лбом о стену напряжения и сдержанной вражды. На меня смотрели искоса, кивали холодно, никто не подошел, не поздоровался за руку. Что ж, я сам не люблю эту дикарскую привычку ощупывать друг другу ладони, выискивая, нет ли там камня, и уверен, что пора с нею расставаться.