Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович - Страница 40

– Ага… Значит, мне не светит, что когда-то бывал царем или падишахом? Даже князем вряд ли? Жаль… А то видения всякие…

Он замер с чашкой возле губ, брови взлетели на середину лба.

– Видения? Какие?

– Да так, – ответил я с неловкостью, – ерунда.

– Нет-нет, ты скажи! Это может быть очень важно!

– Да ерунда, – сказал я тверже. – Лучше назвать это снами. Ну, когда еще не проснулся… или не заснул, а так, на грани сна и яви. Давай лучше вот такое скажи. Ну переселится душа… Так?

– Так, – повторил он настороженно.

– Ну и что?

Он покачал головой.

– Не понимаю тебя.

– Ну и что с того? Человек все равно умер.

Его почти отшвырнуло на другую сторону кухоньки. Брови как вскочили на середину лба, так и застыли, словно приклеенные. В глазах светилось великое изумление моей тупостью.

– Как что? Это значит, мы – бессмертны!

Не вставая, я взял с подоконника коробку с магнитофонной кассетой. Вытащил кассету, посмотрел на свет ленту: много ли потертостей.

– Душа, как ты говоришь, это что-то вроде этой магнитофонной ленты. На ней можно записывать разные песни или фильмы, проигрывать, стирать, записывать другие, снова стирать и записывать…

Он с неуверенностью качнул головой.

– Ты подбираешь очень простые образы… но в целом верно.

Горечь стиснула мое горло, как удавка. Я прошептал, едва в состоянии выталкивать слова через сузившуюся гортань:

– Я – это мои чувства, воспоминания, ощущения. Я сейчас вижу, как солнечный зайчик ползет по стене, как за окном проехала машина… но буду ли я все это помнить? Если нет, то это буду уже не я. Мне все равно, исчезнет ли магнитофонная лента моей души или же сгодится для других записей. Потому что я – это не сама магнитофонная лента, а запись на ней! Если же ее сотрут, сотрут меня, мое Я. Какое мне дело до того, что на ней запишут потом? Меня уже не будет!

Я шлепал губами, но слова не шли. Горло перехватило с такой силой, что я чувствовал, как трещат хрящи гортани.

Он заговорил торопливо, быстро, словно спешил убедить меня не прыгать вниз головой с высотного балкона:

– Но у нас есть свидетельства… есть!.. что некоторые в известные моменты своей жизни видели кусочки своей прошлой жизни… или хотя бы смутно ощущали, что они уже кем-то были раньше! Свидетельства уважаемых людей! Которым обычно доверяем…

Я чувствовал безнадежную тоску. Ощущение было таким, словно стою по горло в воде, а теплый ил под ногами размывается, уходит, черная вода поднимается, грозит накрыть с головой.

– У меня тоже, – проговорил я с трудом, – попадалась иной раз бракованная лента. Какой-то фрагментик или даже звук с прошлого фильма не стерся до конца… Я такие ленты уничтожаю целиком.

Я никогда не видел, чтобы кровь могла отхлынуть так резко и отовсюду, стягиваясь куда-то вовнутрь организма. Даже кисть его руки стала желтой, как у мертвеца, без кровинки. Губы посинели, сморщились. Когда задвигал ими, мне показалось, что со мной говорит умирающий:

– Это неверно. Это неверно! Это не может быть верным! Душа вечна… В душе хранятся все записи всех прожитых телом жизней, надо только суметь их прочесть. Мы все над этим как раз и работаем… Единое информационное поле… Биополе Разума, взаиморасположение планет и тайные намеки Нострадамуса говорят о том, что нам вот-вот удастся подобрать ключ или даже, говоря современным языком, хакнуть код и раскрыть все возможности души…

Я кивал, соглашался, уже злой на себя, что так напугал моего ранимого приятеля, но не удержался, брякнул:

– Но как же тогда с моей индивидуальностью? Пусть даже твоей, хотя мне все равно, что случится с твоей. Если я высвобожу все те личности, что закодированы в моей душе, то куда денусь я? Они ж меня затопчут. Да и в любом случае то буду уже не я.

Он возразил:

– Ты станешь ярче, умнее, образованнее! Если хоть кто-то из твоих предков, к примеру, знал иностранные языки, то теперь будешь знать и ты!

– Не я, – сказал я уныло. – А то существо, что будет жить в этом теле. Со стороны будет эффектно: я вдруг стал таким мудрым, таким знающим! Все знакомые рты раскроют. Но это для них. Но сам-то я исчезну… Этот вот я, который сидит перед тобой и который по-иностранному ни бум-бум, ни кукареку… Эх, Володя! Меня сейчас интересует не общество, которому выгодно появление такого интеллектуала, а я сам. Вот этот. Я сам хочу продлиться. Я сам хочу б ы т ь.

Он ушел, на этот раз притихший, погасший, даже горбился, словно я взвалил ему на плечи невидимый мешок с камнями. Я сам хочу быть, сказал я ему, и п о т о м. Потом, после того рубежа, когда мне стукнет семьдесят или сто, после которого это вот одряхлевшее тело остынет, его за ненадобностью сожгут или закопают, чтобы не мешалось. Но черт с ним, его не жалко, но я, Я?

Куда денусь Я?

Я закрыл за ним дверь на два оборота ключа, а потом набросил еще и цепочку. Жизнь этого вообще-то заурядного тела теперь бесценна: в нем живу и осознаю себя Я – единственный и неповторимый. Вообще единственный!

Человек – это всего лишь слабая душа, обремененная трупом, но ужас в том, что моя душа, бессмертная и вечно молодая, живет, пока живет этот труп. А потом – ничто… Гомер сказал, что листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков, хотя я такое грустное высказывание меньше всего ожидал от героического Гомера, но, видать, и он однажды открыл для себя некую страшную истину…

С экрана телевизора громогласно рассказывали о достижениях науки. Я взял еще теплую чашку в обе ладони, выцеживал, как верблюд, оттопыривая губы, остатки кофе, стараясь не прихватить черной кашицы. Наука – это реальнее. В прошлом искать может только идиот, откуда там ответы, а вот наука в самом деле что-то да может. Совсем недавно Эдисон изобрел фонограф, затем пошли патефоны, магнитофоны, видео, сейчас косяком прет цифровая запись, что исключает искажения, уже всерьез пошли разговоры о том, что человека тоже можно будет вскоре записать и передать, скажем, по модему. А то и вовсе по радиолучу. К примеру, из Москвы в Нью-Йорк. Правда, быстрее долететь на самолете, такая передача даже при ультраскорости может растянуться на пару недель, но если на другую планету?

Правда, это только на первый взгляд кажется, что это передача человека из точки А в точку Б. На самом же деле в точке А человек будет уничтожаться, в точке Б воспроизводиться. Для передачи файлов нет разницы, но здесь дело идет о человеке… Даже для общества нет разницы: жена и родные отец с матерью не заметят разницы между родным сыном и продублированным, но ведь убьют МЕНЯ, а передадут только копию! Что мне с того, что мать родная не отличит? Меня, НАСТОЯЩЕГО, уже не будет…

То же самое и в ответ на соблазнительную мысль хранить себя на сидюке. Понятно, о-о-очень большом. Но ведь будешь храниться не ты, а всего лишь твоя копия…

ГЛАВА 11

Позвонила Лена, на даче уже дозревают яблоки. Когда-то стараниями отца был неплохой сад, но болезни взяли свое, они с матерью стали редко покидать городскую квартиру, а при таком дачнике, как я, одни деревья засохли, другие замерзли, только две яблоньки выстояли, хоть и одичали: плоды измельчились, но Лена все равно радуется и гордится «своим» садом.

Я ушел в раздумья, а Лене ответил разумоноситель, я не особенно вслушивался, они говорили по довольно простому сценарию, когда все фразы и знаки препинания известны и выверены, а конец разговора приближается издалека, заметный, как Останкинская телебашня.

Потом были «пока» и «целую», гудки, щелчок опускаемой трубки. Я побрел на кухню, у меня это тоже даже не сценарий, а рефлекс: чуть что стопорится – надо смолоть кофе, заварить покрепче, в мозгу начинает проясняться уже от запаха… Иногда еще раньше, едва только представлю, как подношу к губам полную чашку.

Ветер ворвался через открытое окно, глянцевые листки календаря слегка шевельнулись. По комнате побежали солнечные блики. Это не тот календарь, который у меня был в детстве: крохотный, отрывной, толстенький такой, напечатанный на скверной бумаге. Теперь почти на том же месте висит огромный, блестящий, с яркими цветными картинками. Тоже отрывной, но уже по-другому: надо отрывать по месяцу. А можно не отрывать, а просто загибать листки, предусмотрено…