Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович - Страница 37

ГЛАВА 9

В огромном зале негде яблоку упасть. Мы с трудом пристроились в задних рядах, да и то потому, что пришли за полчаса: Марина из тех, кто приходит к поезду за час-полтора, словно и на вокзалах прекращают регистрацию билетов за сорок минут до отхода.

Когда на сцене появились за столом с красной скатертью с полдюжины человек, народ уже стоял в проходах, теснился у дверей, словно ожидали Анжелику Варум. Я смутно удивился: на такое мероприятие и столько народу, как-то считал, что приду один… ну забредут еще один-два, перепутавшие этот зал с концертным, но чтоб такое…

Председательствующий поднялся, вскинул обе руки. Легкий шум мгновенно умолк, здесь в самом деле народ далеко не тот, что посещает концерты блистательной Анжелики.

– Это академик Покровский, – прошептала Марина благоговейно.

– Который открыл плесень?

– Нет… что-то для продления жизни. Тихо!

Я умолк, академик произнес короткую речь, суть сводилась к тому, что все, что услышим, есть лишь личный опыт выступающих и ни в коем случае не руководство к действию. А его кафедра лишь шефствует над энтузиастами, ибо это ей близко, он со своими сотрудниками уважает и ценит таких людей-первопроходцев.

– Это для порядка, – прошептала мне Марина. – Так надо.

– Почему?

– Чтобы ответственность снять! А то начнут придираться: непроверенные методики, то да се, нельзя рекомендовать до одобрения советом академии, который собирается раз в десять лет… Да и то при наличии кворума…

На трибуну легко взбежал подтянутый стройный мужчина. Слегка заикаясь от волнения, он начал рассказывать о своих многочисленных болезнях, как их лечил сыроедением, лечебным голоданием, дыхательными упражнениями, а вот наконец болезни, которые не могли излечить врачи…

Я чувствовал, как нарастает шумок, лица стали нетерпеливыми. Наконец кто-то из зала крикнул:

– Сколько вам лет?

Выступающий на миг растерялся, переспросил:

– Что?

– Сколько вам лет? – повторил нетерпеливый.

В зале началось оживление, сразу несколько голосов закричали:

– Да-да, сколько?

– С какого года?

– Ваш возраст!

Человек на трибуне развел руками:

– Мне сорок четыре года.

На вид ему и было лет сорок, а по лицам Марины и других я понял, что народ слегка подразочарован. Выступающий, как почуял, скомкал перечисление остальных своих подвигов, открытий и достижений, откланялся. После паузы академик предоставил слово следующему.

Марина вытягивала шею, впереди сидел громадный детина, что закрывал ей половину сцены. К трибуне вышел человек лет сорока, тоже смущенный, а на трибуне несколько мгновений бекал и мекал, стараясь хотя бы поздороваться. Ему похлопали, он наконец заговорил хрипловатым робким голосом:

– Меня, как и каждого из выступающих… как почти каждого в зале, привело к нетрадиционным формам лечения бессилие традиционных. Вряд ли кто-то из вас готов себя мучить диетами или сыроедением только ради сохранения фигуры… или даже продления молодости. Все мы долго и тяжко болели. Но теперь, выздоровев и обретя превосходное здоровье, мы ощутили вкус к здоровью! Мы, уже будучи абсолютно здоровыми, продолжаем себя истязать… так кажется непосвященным, истязать сыроедением, всяческими ограничениями, странными упражнениями… потому что нам нравится быть молодыми и здоровыми!

В зале тот же голос крикнул:

– Сколько вам лет?

Выступающий скромно и горделиво улыбнулся:

– Месяц тому мне исполнилось шестьдесят два.

По залу прокатился говорок удовлетворения. В самом деле мужик смотрится моложавым, здоровым, гибким. Конечно, гимнастика существует и для суставов, но у нас любая сводится к двум притопам да трем прихлопам, позорно именуемым зарядкой, – наследие времен, когда все люди считались винтиками большой машины, – а если гимнастика продвинутая, то это ворох дорогих тренажеров в комнате, которые дают еще меньше, чем два притопа.

– Это что, – прошептала Марина возбужденно, глаза ее счастливо блестели, – сейчас будут еще…

Того шестидесятидвухлетнего на трибуне подержали дольше, задавали вопросы, а по всему залу раскрылись блокноты, торопливо строчили.

Я посматривал на лица сидящих слева, оглянулся, все разные, но с одинаковым выражением глаз. Сосредоточенные… нет, скорее, с фанатичным блеском не только глаз, но, я бы сказал, даже лиц. В старину таких рисовали с сиянием вокруг голов. Только тогда верили в Бога, теперь – в диеты, голодание, маски на лице, особые увлажняющие кремы, самые-самые новейшие, которыми пользовались Клеопатра и Нефертити…

Не знают, понял я. Никто из них не знает, что умрет! Они знают, что все люди смертны, что все когда-то накроются дерновым одеялом, но никогда не прикладывают, не примеряют это к себе. Иначе кого бы из них заботило сыроедение и морковные маски на увядающем лице?

Маринка повернула ко мне сияющее лицо:

– Ну как это тебе?

– Впечатляет, – пробормотал я.

– А чего как индюк надутый?

– Да так… Я всегда такой.

– Тю на тебя! Ты всегда был чист и ясен как облупленное яичко. Что здесь не так?

Лицо ее сияло, глаза блестели, а я с холодком во всем теле, что остужал кровь даже в чреслах, изо всех сил старался не увидеть ее лицо таким, каким оно станет через пятьдесят лет.

На нас шикнули, я пригнул голову и сказал тише:

– Воровать так миллион, а иметь так уж тебя, не меньше! Вон Калиостро вовсе обещал жизнь на пару столетий в молодости и все на свете потенции.

Она тоже пригнула голову.

– А, вот что тебя беспокоит… Что за болезненные страхи? Мы уже и так без вас обходимся: теперь такие вибраторы в продаже! На все вкусы. Даже самые-самые. Как теперь говорят, для потаенных инстинктов, которых не должен знать ни один мужчина.

Я поморщился:

– Я все понял. Здесь хорошие люди. Но это не совсем то, что я ищу.

Пригибаясь, мы встали и проскользнули между рядами, наступая на ноги и торопливо извиняясь. На стадионе меня бы уже обложили со всех сторон, в консерватории бы брезгливо морщили носы, здесь же в самом дели ничего не видели, кроме сыроеда на сцене.

Когда мы вышли, солнце медленно оседало за плоские крыши. Между бетонными коробками домов легли длинные тени, воздух был теплый и неподвижный, как чай. От затвердевшего асфальта поднимались тяжелые густые запахи нефти.

– До бесконечности, – сказала Маринка, словно продолжала разговор, – другие способы.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я. Сердце мое заколотилось, я предполагал ответ, мне хотелось определенного ответа, но то ли она кремень, то ли в самом деле просто совпадение, ее ответ был прост:

– Да подруга одна таскала с собой. Помешалась на этих… экзо… экзотермических… нет, эзотерических тайнах. Ну, те сумасшедшие, что спасение ищут в прошлом.

– Я ее знаю?

Она наморщила носик, но взгляд стал подозрительным.

– Знаешь, знаешь… Ты и к ней пытался залезть под юбку. Но у тебя не получилось, потому что в наш век находятся… нет, не целомудренные, таких не осталось, а занятые не столько своим клитором, сколько разными поисками Высших Сил, Сверхзнания… или Сверхсознания… Словом, она тебя вежливо послала, а ты неделю не мог понять, как это и почему… Такого красавца!

Мне не пришлось рыться в памяти. В наше время не так уж часто женщина отказывается. К тому же без веских причин! Не считать же причиной ту дурь, что увлечена не то хиромантией, не то хреноманией, не то вовсе хреноматией. Так я считал… вернее, считало то, в чем сейчас живу я.

– Я не красавец, – ответил я с неудовольствием. В самом деле я, а не разумоноситель. – Но и она не Мона Лиза… Ну ее к черту.

– Ого!

– А что, не веришь?

– Я видела, как ты на нее смотрел!

– Сейчас смотрю на тебя, – сообщил я.

Она хитро прищурилась, ее немалые молочные железы до треска натянули тонкую блузку, а острые соски, откуда в период лактации брызнет густое жирное молоко, провоцирующе обозначились острыми холмиками. Когда Маринка вздохнула, они едва не прорвали ткань, обозначившись так резко, будто попали под холодный дождь или под мои горячие кончики пальцев.