Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович - Страница 24

– Ну-ну. Говори! Что бы ни стряслось, я твой отец…

– Я живу в этом теле, – произнес я отчетливо.

Он удивился, перепросил:

– Чего?

– Говорю, я… вот который сижу сейчас с тобой за одним столом, прихлебываю боржоми, разговариваю… я живу в этом теле.

Он вскинул брови, по-старчески уже кустистые, с толстыми жесткими волосами, вдвое длиннее привычной шерсти на надбровных дугах:

– Да, открытие… Это жара так действует. А ты-то сам кто?

Я ответил очень серьезно:

– А вот это я и стараюсь понять.

Он посмотрел очень участливо, вздохнул:

– В самом деле проклятая жара… Ну ее, эту воду. Там, в холодильнике, пивко. Достань пару бутылок. Я эту импортную дрянь в жестянках не одобряю, у меня там наше настоящее. Темное… В такую жару особенно идет.

Холодильник старенький, гудит неимоверно, энергию жрет, как электрическая свинья, но отец стал туговат на ухо, шум не беспокоит, а проще отрывать от пенсии рубли за перерасход энергии, чем найти деньги на новый холодильник.

Бутылки в ладони приятно скользили, покрытые мелкими бусинами влаги. Я сразу ощутил жажду, а когда представил, как темная струя ударит в стакан, быстро наполняя, светло-коричневая пена пойдет вверх, то губы сами плямкнули, а горло сделало глотательное движение.

Отец засмеялся:

– Вот видишь, ты еще и бутылку не открыл, а уже чувствуешь!

– Еще как, – согласился я. – Отец, ты давай сам… Хочешь, я тебе открою? А себе смелю несколько зерен, если ты не против.

Он удивился:

– Кофе? В такую жару?

– У меня и так голова не варит, – признался я. – Засыпаю на ходу. Мысли ворочаются вялые, как жирные караси в теплой воде. Все путается, отрывается, как модем на харьковских линиях, а поймать ускользающие хвосты не могу… Так скользит, что даже чешуи на пальцах не остается.

– Надо отдохнуть, сынок, – сказал он участливо. – Ты слишком перерабатываешься. Это не по-отцовски такое говорить, обычно все ворчат, что дети бездельничают, а вот мы в их годы… но ты в самом деле работаешь каторжно. И мозги не щадишь.

Я отмахнулся:

– Да нет, когда дело касается извлечь интеграл или наладить новую программу, мозги работают быстро и без сбоев. Или если пулю записать, в покер сыграть, в картишки перекинуться – все карты помню, что вышли. А вот когда пытаюсь понять нечто… нечто такое… то в мозгах каша, серый туман, какая-то стена…

Он посмотрел как-то странно, отвел взгляд. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но не решается. У меня в зобу сперло дыхание, все-таки отец любит и доверяет, должен сказать, только слова подберет тщательнее, все время помнит, как он говорил не раз, что он мною уже был, потому меня понимает, а мне им еще предстоит стать через тридцать семь лет, а за это время я уже буду не таким и думать буду иначе…

Губы его задвигались, потом он вздохнул, плечи осели, а глаза погасли. Я с глубоким разочарованием понял, что отец ничего не скажет. То ли потому, что я, по его мнению, еще не дорос, то ли… как показалось вдруг, он сам не нашел ответов на эти странные вопросы.

ГЛАВА 3

Пока мелкие крупинки кофейных зерен неспешно опускались на дно, моему разумоносителю восхотелось есть. Чтобы не отвлекал, я вытащил из хлебницы бородинский хлеб, нарезал, положил тонкий слой масла, прислушался к ощущениям, мои руки отыскали на столе солонку. Отец с недоумением смотрел, как я усердно трясу ею над тонким слоем масла:

– Ты ж вроде бы считал это белой смертью…

– Что делать, – ответил я невесело, – то, в чем живу, требует ломоть черного хлеба с маслом и обязательно с солью. Пусть заткнется и не мешает.

Отец улыбнулся:

– Это ты о ком так? О солитере?

– Я сам как солитер, – ответил я.

– Ого! Ты чего так?

– Не знаю, отец.

Он снова улыбнулся мягко, решил, что я пошутил или так назвал желудок, но смотрел внимательно. Второй стакан он опорожнил только до половины, прислушивался не столько к своим ощущениям, но к моему голосу, интонациям. Что-то его тревожило. Похоже, чувствует, что во мне изменилось нечто очень сильно. Словно и в самом деле в теле его сына поселилось существо из далекого холодного космоса!

Я перехватил взгляд, который он бросил поверх моего плеча. Насколько я помнил, за моей спиной на стене висит большой календарь с крупными цифрами. Глаза отца стали слабоваты, а очки не помогают.

– Завтра день поминовения родителей, – произнес он робко. – Я что-то слаб стал ногами… Ты не сходил бы со мной?

Рот мой уже открылся для привычного: не могу, страшно занят, дел по горло, как-нибудь в другой раз, да и буду белой вороной среди старичья, ведь это только они охотно толкутся на кладбищах… Но я подавил реакцию разумоносителя, ответил вместо него:

– Пожалуй, да.

Отец опешил, не ожидал такого быстрого ответа. В лучшем случае ему удалось бы меня в конце концов уломать, но не сразу и на известных условиях.

– Ты, – переспросил он недоверчиво, – пойдешь?

– Что захватить с собой?

– Я все соберу, – сказал он торопливо. – Надо чуть подкрасить оградку… Самую малость. И все! Может быть, чуть-чуть холмик подровнять, если дождями слишком размыло.

– Я буду, – повторил я. – Скажи только, когда.

– Завтра…

– В котором часу?

Вместе с нами с трамвая сошли люди, которых можно было бы принять за дачников: ведра, совки, лопаты, грабли, банки с краской, щетки, еще какой-то инвентарь. Только эти люди двигались без шуточек, лица если не строгие, то все же буднично ровные, бесстрастные, с легким налетом некой извечной скорби.

Они шли, негромко переговариваясь, маленькие группки по два-три человека, но были и одиночки, тоже, правда, с ведрами и лопатками. Далеко впереди показался невысокий каменный забор, добротный, но облупившийся, старый. Дорожка от остановки вела к воротам, навстречу вышла немолодая супружеская пара, он сильно хромал, шли медленно, поддерживая друг друга.

– Они каждое воскресенье здесь, – вполголоса пояснил отец, словно мне это могло быть интересно. – У них здесь фамильный склеп.

– Ого! Дворяне, видать.

Сказал чисто автоматически, даже не я сказал, а этот, разумоноситель, и отец кивнул, то ли соглашаясь, что да, дворяне, а то и графья, то ли просто принимая мои слова.

Столбы ворот разошлись в стороны. Перед нами открылось широкое пространство, сплошь заставленное ажурными заборчиками из железа. В середине каждого квадрата поднимался либо крест, либо столбик из камня. Иногда из темного или светлого мрамора, чаще – из гранита. Между этими участками земли, ревниво отгороженными от соседних, узкие тропки, утоптанные до плотности камня, словно здесь живут и постоянно ходят на водопой крупные копытные.

Кладбище старое, хоронить перестали лет пятнадцать назад. Могилы быстро ветшают, это раньше для покойников воздвигали пирамиды, дворцы, а у нас – склепы. За могилами хоть как-то ухаживали, а теперь побыстрее закапывают, стараясь сократить нелепые расходы, а на кладбище больше не появляются.

До следующего раза.

Дорожка повела вглубь, деревья расступались нехотя. Здесь они поглавнее, да еще пышные кустарники, что поднялись прямо на могильных холмиках, запуская корни все глубже и глубже… и ягоды вырастают крупные, наливаются красным соком, такие тугие и яркие, что по коже почему-то пробегают пупырышки.

– Вот она, – сказал отец торопливо. – Вон ее домик!

Он суетился, тыкал в глубину кладбища пальцем. Я сказал торопливо:

– Да-да, узнаю…

– Правда? – спросил он с надеждой. – Ну да, ты ж был, когда хоронили.

– Узнаю-узнаю, – повторил я, скорее для того, чтобы сделать ему приятное. После потери Джоя отец сразу сдал, пусть думает, что в самом деле я что-то вспомнил. Память у меня отличная, но здесь так быстро разрастаются кусты и вымахивают деревья.

– Вон та, с синей решеткой, – сказал отец, и я понял, что он мне не поверил. – Как над ней терновник разросся! Говорят, моя мама такой и была: красивой, как дикая роза… что значит терновник, и такая же колючая…