Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович - Страница 22

Резкий неуместный звонок прорезался в сознание. Еще не сообразив, что делаю, я вскочил и поспешил к двери, заглянул в «глазок»… вернее, это все заученно проделало мое тело, мой разумоноситель, а пальцы с готовностью оттянули защелку замка.

На лестничной площадке стояла улыбающаяся Рита. Плечи ее загорели больше, чем лицо, молодая кожа шелушилась, словно у молодой красивой змейки, что поспешно меняет кожу.

Она засмеялась:

– Ты что, спал?..

– Да нет, – пробормотал я все еще дрожащим голосом.

– А ты чего такой?

– Ка-кой?

– Ну, словно… словно…

Она замялась, подбирая слово, я машинально отступил, она вошла, обдав волной хороших духов, свеженькая, крепенькая, в коротенькой юбочке, с открытой спиной, почти голенькая, но у нее эта нагота скорее откровенность спортсменки, чем эксгибиционистки.

Ее глаза быстро скользнули по комнате, проверяя, как разбросана одежда, мимоходом заглянула на балкон, как бы случайно толкнула дверь в ванную и лишь тогда, не обнаружив следов другой женщины, улыбнулась еще очаровательнее:

– Я тебя не из туалета выдернула?.. Тогда пойди хоть воду спусти.

– А что, запах?

– Да нет, туман, туман…

Она подошла вплотную, заглянула мне в глаза. Я помнил этот взгляд. Беда существа, в чье тело я всажен, что оно так и не научилось отказывать женщинам, из-за чего нередко попадало… да и попадает в разные ситуации. Сейчас утряслось, даже Лена после разрыва принимает меня таким, каков есть. Устои этого образования, именуемого здесь семьей, сейчас не те, что были у наших родителей. Хотя вот сейчас мелькнула странная мысль: все постоянно твердят, что надо быть такими, какие есть. Людей тоже надо принимать такими, какие есть. И самим нужно быть такими, какие есть. И все надо принимать таким, какое есть. Но как же тогда стремление к совершенству? Как тогда быть с простейшей учебой в школе или универе, которая все же меняет человека?

И что на самом деле лучше: быть самим собой, вот таким вот, или же стать кем-то?

– Ты о чем задумался? – спросила она с интересом. – Ты – и вдруг задумался?

– А что, – спросил я, – я никогда не задумывался?

– Да вроде бы нет… Тебе все просто и ясно. За что тебя и любят. Ты как американский президент, тот всегда безмятежно ясен.

Я пробормотал:

– Тот, кто безмятежно ясен, тот, по-моему, просто глуп. Кто-то из великих сказал, не помню. Я глуп, да?

– Не бери в голову, – заверила она. – У тебя все есть, ты здоров и даже по-мужски красив. Чего тебе еще надо?

– А черт его знает, – ответил я с досадой, уже не понимая, кто отвечает, мой разумоноситель или же я сам. – Хочу понять мир, в котором живу.

Она сказала саркастически:

– Скажи еще, что желаешь знать, кто ты сам и зачем живешь?

По спине у меня скользнула огромная холодная ящерица, пробралась во внутренности. Я замер, превратившись в льдину. С трудом разлепил смерзшиеся губы:

– А что… уже кто-то пытался… узнать?

Ее смех раскатился по комнате, как сотни стеклянных шариков. Алые щечки стали еще ярче, а в глазах запрыгали веселые кузнечики.

– Нет, ты просто прелесть!

– Еще какая, – согласился я. – И что же?..

– Ну, начиная от того, что человек – это двуногая птица без перьев… Именно так вроде бы определил Аристотель, до голой обезьяны, как предложил называть человека англичанин Дезмонд Моррисон. Извини, у меня именно на Дезмонде начались первые менструации, и тогда, сам понимаешь, мне стало не до наук. Да и вообще у меня так быстро отросли эти сиськи… Как ты их находишь?.. Ага, по глазам вижу!.. Так что все знания я с того времени получала в темных подъездах, на подоконниках, в постели папочки моей подруги, в ресторанах. Вот стану вся в морщинах, тогда, может быть, вспомню философию.

Ее личико на миг стало грустным, а я в страшном прозрении увидел на миг ее лицо таким, каким оно будет лет через пятьдесят. Страшное и сморщенное, в глубоких морщинах вокруг беззубого рта, омертвевшая кожа покрыта старческими коричневыми пятнами, на носу безобразная бородавка с торчащими волосами, длинными и жесткими на вид, как проволока, с металлическим отливом…

Я вздрогнул от ее встревоженного голоса:

– Что с тобой?

Губы мои, тяжелые, как Баальбекские плиты, не сдвинулись, а слова выползли плоские и безжизненные, как немертины:

– Ни-че…

Я умер на полуслове, ибо ее старческая плоть на моих глазах опала, я увидел серые мертвые кости, скрепленные в черепе. Из пустых глазниц на меня жутко смотрела тьма. Страшная, нечеловеческая тьма. Неживая тьма. Третья дыра с неровными краями зияла чуть ниже, посредине, а челюсти выдвинулись крупные, хищные, с остатками истертых, изъеденных зубов.

– У тебя ничего не болит?

Ее звонкий голосок выдернул меня из страшного мира, как выдергивает рыбку из пруда сильная рука рыболова. Тьма разом ушла в стороны, а эта хорошенькая юная особь, которой так далеко до старости, если мерить сроками жизни бабочек или инфузорий, встревоженно смотрела на меня большими испуганными глазами.

Я мотнул головой.

– Не боись… Я к наркоте не притрагиваюсь.

– Точно?

– Точно, – заверил я сипло. – Точно… – Но голос мой дрожал и прерывался, словно огромная лапа гориллы сжимала мое горло.

Она крутнулась на одной ноге, скользнула на кухню. Я слышал, как хлопнула дверка холодильника, потом был щелчок, звон стакана, звук льющейся жидкости.

– Может быть, – донесся ее голосок, – тебе водички?

– С чего вдруг?

– Ты так побледнел… А в кино всегда предлагают воды.

– А себе налила соку? – уличил я. – Нет уж, ищи других кисейных барышень.

На столе уже стояли два стакана с оранжевой жидкостью до краев, «с горкой», до чего же плотная здесь пленка поверхностного натяжения. Рита хихикала, довольная, что обманула, она ж сразу наполнила оба стакана апельсиновым соком, тонкие пальчики обхватили стакан, понесли к розовым губам.

Я стиснул зубы, стараясь не видеть, как эти тонкие пальчики превратятся сперва в сморщенную кисть старухи, а потом и вовсе плоть опадет, оставив голые кости… вернее, ее сожрут могильные черви, оставив кости…

Холодный сок приятно ожег горло, провалился в пищевод. Я неотрывно смотрел в ее нежное лицо, заглядывал в блестящие смеющиеся глаза, старательно любовался нежным румянцем, усиленно двигал ноздрями, улавливая ее зовущий запах молодой и полной юной жизни самочки, мой разумоноситель проснулся и начал отзывать массу крови из головы, перенаправляя поток горячей тяжелой жидкости ниже, к развилке.

ГЛАВА 2

Отдышавшись, я некоторое время еще лежал, крепко держа Риту в объятиях, хотя инстинкт требовал вскочить, ведь главное дело сделано, к этой самке интерес уже утерян, надо другую, но сперва жареного мяса… Однако, повинуясь более высоким рефлексам, уже приобретенным, все сжимал ее разогретое тело, ибо в самках волна затихает медленнее, а по сегодняшним ритуалам разумоносителей сразу вскакивать и одеваться – уже некая грубость.

Тяжелая кровь чресла покидала быстро. Первая волна разумности ударила в голову, и я сразу же ощутил стыд и потребность заняться чем-то более высоким, нужным. Ведь семя уже в ней, в теплом лоне размножалища, а мне теперь надо бдить и охранять, добывать и расширять власть, захватывать новые места для пастбищ…

Тьфу, я же не зверь и даже не кочевник! Теперь все иначе, а в ее лоне нет никакого семени. Это называется безопасным сексом. Инстинкты обмануты, кровь прилила уже не к гениталиям, а к коре головного мозга, и я спросил, все еще поглаживая ее потную кожу:

– Помнишь, ты говорила про Аристотеля?

– Про Онассиса? – переспросила она, не открывая глаз. Потом ее веки поднялись, открывая изумительно красивые глаза, чистые, как белоснежный фарфор, с едва уловимой голубизной, крохотными кровеносными жилками, а радужная сетчатка излучала нежный голубой свет. – Или его наследников?

– Нет, про другого, – сказал я с неловкостью. Поторопился, она еще не вышла из сексуального состояния. – Про того, который учил Александра.