Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович - Страница 19

– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

– Машину не вызывал?

– Нет… – донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой. – Я думал… Ты приедешь…

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые.

– Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел, как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хотелось видеть отца плачущим, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси.

Отец сидел на полу, я подумал, что ему будет так же тяжело подниматься, старческие кости гнутся трудно, не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежала всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но ощущать жизнь.

– Пора, – сказал я со вздохом. – Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.

– Пусть, – торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было, как после долгого усилия по горлу прошел комок.

– Это на три часа, – сказал отец тихо. – Потом начнет отходить, боль вернется еще злее…

– У него не будет этих трех часов, – успокоил я, отец, однако, съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: – Я возьму этот коврик, хорошо?

– Обязательно, – донесся его прерывающийся слезами голос, – обязательно…

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела.

– Потерпи, – сказал я Джою одними губами. – Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим…

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал Джоя на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал его на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце щемит все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться…

Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил обогнать и вызвать лифт.

Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть, шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет, начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное электрическое солнце. Приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери распахнулись.

Отец пропустил меня вперед, на ощупь нажал нужную кнопку, не отрывая любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик с толстым веселым пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже шагнул, но, увидев пса на моих руках, переменился в лице:

– Это… уже?

Я кивнул. Судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так, что едва не оторвал голову.

– Вы поезжайте, поезжайте!.. Мы поедем другим.

Двери захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачники дома, да и окрестных домов, знают друг друга, знают, у кого собака еще щенок, а у кого уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседей относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Обычно на ней старухи сидят впятером-вшестером, перемывают кости проходящим, сейчас пусто, я осторожно сел, опустил Джоя себе на колени. Отец присел рядом, все время то гладил старого пса по голове, то трогал лапы, не находил места.

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку «Стоянка запрещена»; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак пройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался не меньше полусотни раз.

Он подошел, вытирая масленые руки ветошью. Глаза невеселые:

– Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответил почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:

– Он очень страдает.

– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давно перестал.

– Вашему еще не скоро, – утешил я.

– Говорят, спаниели живут недолго…

Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот машины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и не хотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел, сказал сочувствующим голосом:

– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.

– Нет, то по дурости и злобе людской…

Отец зашевелился:

– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этому подъезду!

Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были понимание и глубокая печаль.

Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сиденье. Отец сел рядом, назвал адрес. Таксист буркнул:

– Что, лапку прищемили?

– Если бы, – ответил отец кротко.

Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало, с каким недоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя.

Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:

– Не понимаю, как можно так возиться с собаками… Что с ним?

Отец промолчал, в зеркало было видно его жалкое лицо, а я ответил:

– Он умирает.

Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы помчались в левом краю, обгоняя других. Слева неслись навстречу в четыре ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.

Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:

– Он что… так и не выживет?

– Нет, – ответил я резко, – от старости лекарства пока нет.

– Ага… – сказал он, – да ладно… ладно… Я тут содрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут даже с таким. Да ладно, ладно!

Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом, что чудом не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и унеслась.

Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.