Великий маг - Никитин Юрий Александрович - Страница 36

Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали на гору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался, содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузов второй самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше, длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд над кручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.

Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторы черпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машин сбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродили полусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры, уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше, приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколько перебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой, уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.

За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотя сбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестью расползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятого невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.

Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.

Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.

– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда мир идет? Ведь без книг – варварство!

– Книги не уходят, – сказал я натужно бодро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием, ценностью… зато теперь?

Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говорить старому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, не перевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы старое не тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, а так – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, а потому что препятствие истаивает, исчезает…

– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.

– У каждого в квартире все библиотеки мира! – заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы все собирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилии Дега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену, любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить от оригинала!

– Но это же профанация…

– Почему? – возразил я, перевел дыхание и постарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник, которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед, интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькие репродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершина технической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин, блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, Петр Янович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можно ближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вас смущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуру за право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не один альбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к ним всех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир, Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техника слышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит нам честно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И наши требования выполняет очень уж… откровенно.

Он невесело улыбнулся.

– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того не подозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет все наши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…

– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?

– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше, Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-то пишите сейчас?

Я отмахнулся.

– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю на будущее.

Он криво усмехнулся.

– Значит, на большое замахнулись.

Я насторожился.

– Почему?

– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простой сразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделать что-то эпохальное…

Он умолк на мгновение, по лицу прошла легкая судорога, но уже порозовело, возвращался обычный цвет. Я подумал с сочувствием, наверняка он и сам начинал не раз свое эпохальное, видел, как другие начинают и… не заканчивают, иначе где, они те эпохальные труды, потому и на меня смотрит с сочувствием, как на будущего неудачника, который вскоре пополнит их ряды.

Во второй половине дня, когда писатели уже не работают, а собираются в ЦДЛ почесать языки, Кристина принесла исправленные и дополненные договоры. Стандартные – для стандартных авторов, а вот для тех, кто в первой десятке – другие пункты, другие расценки, другие условия. В том числе и обязательное требование, которое не может позволить себе ни один начинающий или даже средний писатель, чтобы редактор не исправлял ни слова, а ограничивался только исправлением ашипок.

– Хорошо смотритесь, – заметил я совершенно искренне. – Хотя и во вчерашних шортиках вы просто чудо.

Кристина расхохоталась.

– Если женщина приходит на работу в том же, в чем была вчера, коллеги понимают, что дома не ночевала. А я женщина порядочная, добродетельная!.. У вас как с гормональным тонусом, Владимир Юрьевич?.. Разгрузиться не желаете?

– А вот не изволю, – ответил я. – Не изволю!.. Кристина, в холодильнике соки, на столе печенье и… еще что-то, не помню. А я, с вашего позволения, пойду достучу абзац.

Она сделала большие глаза.

– Владимир Юрьевич, вы как будто передо мною извиняетесь!.. Я не женщина, за которой надо ухаживать, а… ну, используйте меня, как свой компьютер. Или кофемолку. Мы оба заинтересованы, чтобы у вас все шло о’кей, чтобы продукции побольше, чтобы качество повыше, а гонорары покруче… Потому я вам и о гормональном тонусе…

– Спасибо, – ответил я язвительно, – ну как вы о нем старательно печетесь! Фрейда начитались?..

– Да нет, это теперь рассказывают в младших классах школы. Я приму душ, а вы пока посмотрите исправленные договоры?

– Принимайте, – разрешил я.

– Спинку не потрете?

– Я же наниматель, – напомнил я.

– Тогда я вам потру?

– Щас, такие мечты вредят психике.

– Даже здоровой?

– У вас чересчур… здоровая.

На пороге в комнату я торопливо произнес пару кодовых фраз, из четырех колонок хлынул объемный звук, сразу заглушил плеск льющейся воды. Кристина решит, правда, что это прелюдия к сексу, ибо где музыка, там и вино, а где вино, там и совокупления, но я часто работаю под музыку, подбирая ее под настроение. Не что иное, как музыка, больше всего помогает создавать эмоциональную окраску роману. Да и не только роману. Вот когда писал «Красные листья»…