Уши в трубочку - Никитин Юрий Александрович - Страница 17

– Поймешь попозже, – успокоил я.

– Да?.. А здесь говорят, но это не они…

Я подошел, приложил ухо к двери.

– Почему?

– Говорят по-английски.

– Ну и что?

– Значит, это англичане, – растолковала она мне, как придурку.

Я прошептал с жалостью к убогонькой, но красивой:

– Господи, какое дите… Да все на свете, хоть китайцы, индусы или русские, баски или сербы, говорят между собой по-английски. Наверное, потому, что других языков не знают. Даже в самых дальних аулах Дагестана, где и не слышали ни о какой Америке. И все инопланетяне говорят только на английском! Так что язык – не доказательство.

Она заметно покраснела, и, хотя стояла в прекрасной эротичной позе, согнувшись к замочной скважине, я видел, как жарко покраснела ее нежная шея, почти чувствовал, как волна пурпура шла от шеи по спине к пояснице, там взобралась на пышные холмики, заставив их вспыхнуть, как под утренними лучами алого солнца, я представил, что натворила прихлынувшая волна жаркой крови там, дальше, у меня самого все прихлынуло так, что в глазах потемнело, а в ушах послышался тонкий комариный звон. К тому же вспомнил сразу, что у нее под рубашкой ничего лишнего нет. В самом деле лишнего.

Я смутно ощутил, как ее руки подхватили меня, снизу приняло мягкое и шелковистое, сверху в тумане появилось лицо с встревоженными глазами.

– Что случилось?

– Да так, – прошептал я с неловкостью, – вроде бы и не карлик, а такой отлив крови… гм… Все прошло, извини!

– У тебя так часто случается?

Я посмотрел на ее фигуру снизу, моя бесформенная рубашка, слава богу, скрывает хотя бы сиськи, с неловкостью отстранился.

– Боюсь, теперь будет чаще.

– Я могу чем-то помочь?

– Да, – ответил я с жаром, – да!

Она внимательно посмотрела в мое бедное лицо, перевела взгляд на дымящиеся брюки.

– На моей планете, – произнесла она, – несколько патриархальные нравы. Конечно, я знаю, что такое командировочное настроение и как оттягиваются в командировках… но, когда придет время расстаться с моей девственностью, все-таки для таких забав отыщу настоящего мужчину, а не хлюпика, которого приходится охранять и вытаскивать из всех дыр!

Я сказал изумленно:

– Ни фига себе… Это что, так действует шампанское? Больше не наливай, это вредно…

Она сердито окрысилась:

– Какое шампанское? Что это такое?

– Ладно, – сказал я, – замнем, но узелок для памяти завяжем. Считай, что я обиделся. Злая ты! Теперь будешь упрашивать меня заняться тобой, а я и ухом не шелохну. Я злопамятный.

Двери проплывали мимо, я прислушивался к звукам, но ничего подозрительного не услышал. Вздохнул:

– Ладно, здесь все закончено. Ложный след! Пойдем отсюда.

Она прошипела рассерженно:

– Какой ложный след? Какой?.. Никакого следа в эту дыру не было!

– Глупенькая, – ответил я ласково.

– Почему?

– В подобных случаях, – объяснил я растолковывающе, – и в не подобных тоже, все лучшие детективы, как и все остальные, идут в стриптиз-бары. И все киллеры туда идут, и маньяки, и террористы. И переодетые сенаторы. Думаю, инопланетяне тоже. Ты не заметила, что мы прошли мимо трех международных заговоров, десятка разыскиваемых бенладенов… но это не наше дело, верно?

Солнце ударило по глазам, как бейсбольной битой. Торкесса смешно сморщилась и чихнула, я прищурился, поспешно надел черные очки. Вообще-то злодеи носят черные очки даже ночью, наивно полагая, что в очках их не узнают, как в старину на костюмированных балах носили изящные полумасочки, скрывающие миллиметр кожи вокруг глаз, из-за чего, оказываецца, их не узнавали собственные мужья, любовники и жены, что давало возможность заплетать хитрые узлы милых интриг и недоразумений.

– Куда теперь? – спросила она.

– К подвигам, – ответил я бодро.

Машина легко взяла с места и помчалась к шоссе. Торкесса посматривала по сторонам непонимающе, наконец проронила:

– Странно как-то…

– Что?

– Но ведь мы только посмотрели! А ты выглядишь так, будто я уже удовлетворила все твои фантазии. Или хотя бы самые простейшие…

Я отмахнулся:

– Не бери в голову. Не все надо понимать, многое надо чувствовать.

– Например?

– Ну хотя бы то, что мы – только функции. Но не сложного многомерного уравнения, этого не поймут и не станут дальше вникать, а достаточно простые, но… яркие, могучие!

Она сказала честно:

– Все равно ничего не поняла. Но раз ты так говоришь, то я тебе верю. Ты – мужчина, я – женщина, я по биологии должна если и не верить, то делать вид, что верю, чтобы твое мужское самолюбие не было ущемлено, это сказывается на воспроизводящей функции.

Я буркнул недовольно:

– Так вот и делай вид, а не умничай. Умных женщин не берут даже в любовницы. Функция отвергает… Кстати, пристегни ремень.

– Здесь за непристегнутый штрафуют? Или сразу в тюрьму?

– И то и другое, но за нами хвост, придется закладывать виражи, расшибешь лобик.

Она оглянулась, тщетно искали глаза в массе автомобилей тот единственный, что нас преследует.

– Какой из них?

– Откуда я знаю? – огрызнулся я. – Знаю, что есть хвост. А то и не один. Скажем, один от триады, которому принадлежит этот стриптиз-бар, другой от их конкурентов, которым до зарезу надо знать, что мы высматривали, третий от русской мафии, она теперь везде, это почище русских танков на улицах Вашингтона, четвертый… ладно, пропустим, а вот двенадцатый может быть как раз теми, кто нам нужен.

Она посмотрела на меня со страхом и восторгом:

– Какой ты…

– Я такой, – согласился я довольно.

– Какой ты циничный, – договорила она.

– Вот такое я говно, – согласился я. – Я же демократ, не знала? А демократы признают, что они – говно, но из этого делают мужественный вывод, что нужно научиться жить в говне, не притворяясь, не ломая комедии, не изображая мужественность, стойкость, честность, верность, раз они не присущи человеку изначально. И вот тогда, когда в мире не будет никакого притворства, когда все будут такими, какие они есть на самом деле, то есть грязнейшими из свиней, можно жить честно, ибо всем всегда будет ясно, что ожидать от говна.

Она спросила обалдело:

– Че…го?

– Все, – ответил я твердо. – Всего. Кроме надуманных и несвойственных человеку абстрактных понятий вроде верности, чести, доблести, любви и классической музыки… Держись крепче!

Я заложил крутейший поворот и на полном ходу влетел в узкий, словно в старом Неаполе, переулочек. За спиной вспыхнуло красным, нас догнала слабая волна жара. Машину слегка тряхнуло, занесло, но я выровнял, выскочили, сбив невысокий заборчик, на детскую площадку, где ни одного дитенка, зато крепкие мужички за столом треплют рыбу, а на качелях и каруселях – панки и нарки с сидюками на груди и в массивных наушниках, делающих их еще больше похожими на тех, от которых не успели отклеиться.

Я пронесся напрямик, ломая и сшибая, но даже сонные нарки успевали выпрыгнуть буквально из-под самых колес, хотя неслись мы со скоростью низко бреющей крылатой ракеты. Врассыпную ринулись собаки, они безмятежно срали в детской песочнице, теперь с полгода будут маяться поносом, снова треск и разлетевшиеся дощечки заборчика на противоположной стороне – это мы покинули место отдыха. Торкесса вскрикивала, я бешено вертел руль, машина пошла по дуге вдоль домов. Я наметил место, где выскочить, но на дороге, ессно, некий дурень решил выгрузить картонные коробки, торкесса закрыла глаза и сжалась в ком, но всего лишь разлетелись серыми клочьями, пустые.

– Это он в нового русского играл! – крикнул я.

– Как это?

– Не видела, у него на коробках надписи самых дорогих фирм! Электроника, бытовая техника… Чтоб соседи видели. А на самом деле пустые…

Когда покидали дворы, навстречу ехала белая машина с цветами и воздушными шариками, молодожены, я резко подал руль влево… нет, вправо, нет, все-таки влево, ибо снова треск, выскакивающий из-под колес человечек, ишь, вздумал выгружать прямо на дороге бидоны с молоком, кто ж теперь возит в бидонах, дикарь…