Труба Иерихона - Никитин Юрий Александрович - Страница 49

Головань завизжал. Подростки завопили. Четверо двинулись на них, пятерых, но ни сам Головань, ни кто-то из его команды и не подумал сопротивляться: четверо здоровенных ментов – это не трепещущие от ужаса жертвы.

Бетонные стены и толстая железная дверь глушили жуткие вопли, хрипы, стоны. Трое месили дубинками, упавших били ногами, а четвертый ходил с битой и высматривал особенно ловких, что, упав на спину и подогнув колени к подбородку, берегли живот и гениталии, умело укрывали почки, а также прятали лица.

– Опытные, – определял он. – Ничего, мы тоже не с дерева свалились…

Взмах биты, хряск костей, невольный вопль, перемежаемый с хрипами. Кровь брызгала на стены. На полу сперва появились капли, а потом все пятеро катались по залитому кровью бетонному полу.

Били долго, умело, зло. Пятеро орлов перестали прятаться от ударов, только стонали, хрипели, вздрагивали. Бондаренко в последний раз ударил Голованя ногой под дых, носок сапога вошел глубоко, вроде бы даже сломал какие-то хрящи.

– Все, – сказал он, дыхание вырывалось с хрипами у самого, – довольно… Михаил, прекращай!..

Константин перехватил руку Михаила, тот с битой в руке внимательно присматривался к поверженным.

– Стой. Тебе ж говорят, хватит!

Бондаренко сказал:

– Михаил, успокойся. На первый раз хватит. Это был для них первый раз, понял? Если урока не поймут, то в следующий раз будет не просто сопротивление властям, а… посмотрим. Может быть, попытка обезоружить милицию… с целью завладения… или овладения, как правильно?

– Овладения, – сказал Михаил с тяжелым дыханием, – это когда бабу… А когда тебя…

– Тоже овладение, – вмешался Константин. – Это когда с целью овладеть… тьфу!.. завладеть нашим личным оружием, то это…

Михаил опустил биту. Он тоже тяжело дышал, глаза налились кровью. Это была не та усталость, когда устал, он мог с мешком песка пробежать километр и не запыхаться, но сейчас его душила ярость. Впрочем, сержант тоже ловит ртом воздух.

– Вот что, подонки, – сказал он громко. – Слышите?.. Слушайте… Да, еще нет закона… чтобы вы получили… не по этому дурацкому закону, а по заслугам!.. Но все меняется, ребята. Мы начинаем защищать тех, кого обязывались защищать! А Дума… или еще кто-то… примет законы, которые нужны людям, примет! Иначе мы их тоже… так же… Дума она или Бездумье – за дело! Все поняли?

В ответ слышались стоны, хрипы. Он с силой пнул одного в ребра:

– Слышал?

Избитый попробовал скукожиться, но покрытое кровоподтеками тело едва слушалось. Прошептал разбитым в кровь ртом:

– Да…

– Что я сказал?

– Что… будете метелить…

Он закашлялся, изо рта на пол вылетел сгусток крови вместе с выбитыми зубами. Второй сипел разбитым горлом, один глаз уже заплыл, лицо превратилось в безобразную маску.

Сержант пнул его, заодно хрястнул битой по хребту. Переступил, наступил на шею Голованю. Тот лежал щекой на полу, изо рта текла темная кровь, в кашице блестели осколки выбитых ударом биты зубов.

– Повтори ты, гнида, – потребовал сержант. – Громко и ясно!

Головань что-то прохрипел. Бондаренко нажал сильнее, сказал зло:

– Не слышу!

Головань сипел, лицо начало синеть. Бондаренко сказал с угрозой:

– Не слышу. Придется еще и шею сломать…

Головань, собрав все силы, просипел:

– Больше не будем… Клянусь!

Бондаренко снял ботинок, брезгливо вытер о широкую спину этого вожака. Трое милиционеров отступили к двери, убирали дубинки за пояс. Сержант обернулся с порога:

– А если будешь, то помни: в следующий раз сопротивлением властям, как сейчас, не отделаешься. Понял?.. Будет попытка к бегству. Или лучше: вооруженное нападение на милицию. Проконсультируйся у брата-юриста, что в этом случае мы имеем право предпринять… Кстати, скажи, им тоже займемся. За сотрудничество с бандитами.

Дверь недобро лязгнула. С громким звоном, что отозвался болью в черепах, задвинулся массивный засов.

Долгое время никто не двигался, только слышались стоны, оханье, двое ревели громко, не сдерживая слез. Сперва началось как веселое приключение: били стекла на троллейбусных остановках, пугали прохожих, приставали к одиноким парочкам, хмелели даже не от двух бутылок слабого вина на пятерых, а от сладкого чувства вседозволенности… и вот чем кончилось?

– Сука ты, Головань, – прохрипел один. – Ты что обещал?.. Я родителям сказал, что ушел к Генке заниматься по алгебре!..

– Подставил, гад, – сказал второй. Охнул, выплюнул осколки зубов. Кто-то из этих ментов каждому врезал по зубам битой. Нарочито, гад, выбивал, калечил, ставил отметины. – Ты ж сказал, что твой брат юрист… Нет такого закона, да?

Головань задвигался, с усилием сел, прислонившись спиной к бетонной стене. Широкое лицо опухло, стало похожим на переспелую дыню. Глаза спрятались в щелки. Его трясло, он сдерживался, чтобы не стучать обломками зубов, и так боль стегает по всему телу.

– Нет такого закона, – ответил он, едва двигая губами. – Брат все знает… Мало ли что там у них лежит в Думе на рассмотрении!.. Пока закон не принят, его нет. Против нас… незаконно.

Пятый из его группы, самый младший, плакал навзрыд, хлюпал разбитым носом. Ему досталось меньше всех, но он видел, как зверски избивали Голованя, как лупили его друзей, и сейчас в мозгу была только одна безумная мысль: только бы выпустили отсюда живым! Только бы выпустили. Никогда больше, никогда-никогда… Ни за что не пойдет кого-то грабить, к кому-то приставать, никогда в жизни не напишет на стене лифта словцо, от которого у взрослых перекашиваются рожи… Пусть будет по-ихнему, но только бы больше не били, не калечили… Ясно же видел в глазах этих людей, что в следующий раз отсюда им дорога только в морг…

Лязгнул засов. Дверь с жутким скрипом отворилась. На пороге появился хмурый немолодой мент, под мышкой раструб пожарного шланга. С порога крикнул зычно:

– Коля, открывай!.. Дай напор побольше.

Из раструба полилась вода, хлынула потоком, затем ударила с такой силой, что мент прижался спиной к косяку, чтобы не вынесло в коридор. Струя ледяной воды била как водяная пушка. Головань застонал, попробовал закрыться от твердой, как деревянный кол, струи. Руки едва двигались, тело не слушалось вовсе.

Сильная струя двигала тела, вымывала кровь, смывала брызги со стен, уходила в зарешеченное отверстие в полу. Кто-то простонал, стуча зубами, как в лихорадке:

– Довольно… Мы замерзнем!

Мент, продолжая поливать, холодно удивился:

– Так рано?.. До утра еще далеко. А ночи и правда здесь холодные.

Еще минут пять жесткая ледяная, как смерть, струя безжалостно била в тела, разбрызгивалась от стен. На полу и стенах уже ни капли крови, блестят, со всех пятерых смыло даже намеки на что-то красное.

Наконец плеск прекратился. Снова лязгнула дверь, прогремел засов. Головань поднял голову. Его трясло, как в лихорадке, мокрая одежда прилипла, отбирала остатки ­тепла.

Салажонок, самый младший, снова ревел, но уже беззвучно, безнадежно. Крупные детские слезы выкатывались из чистых глаз. Только скула разбита кованым сапогом, меньше всего получил, гаденыш, но все равно скулит, стонет, воет…

Головань хотел сказать, чтобы умолк, но самого жуткий страх сковал так, что все тело пронизывало как электрическим током.

– Бетон…ный… пол… – прошептал кто-то рядом. – Мы… все… воспаление легких… как минимум…

Головань кое-как заставил себя собраться с силами. В этой страшной комнате, когда они лежат в лужах ледяной воды, голос прозвучал неестественно громко:

– Дождемся утра. Нас выпустят, обещаю! Всегда выпускают утром. Для нас нет статьи, брат обещал…

Из дальнего угла Шмендрик сказал хрипло:

– Шука ты, Головань. Што мне ш того, што выпуштят?.. У меня вше шубы вон на полу… И колено перебито…

– Брат им иск вчинит, – пообещал Головань.

– А што мне ш твоего ишка, – ответил Шмендрик. – К тому ше… мы не то напали на них шами… не то шопротивлялишь…

А Зямик, гнида мелкая, добавил мстительно: