Труба Иерихона - Никитин Юрий Александрович - Страница 36

Машина прошла мимо кафе на такой скорости, что из патрульной машины ГАИ высунулся инспектор и вскинул палочку, но тут же возле него притормозил Володя, что-то сказал, и постовой нехотя втянулся под скорлупу, словно голова печальной черепахи.

Стелла явно все замечала, на губах играла полупрезрительная улыбка: вот они, привилегии, мерзавец уже начинает чувствовать себя лучше других, ему все позволено…

Спохватившись, она затормозила возле ресторана так резко, что на тротуаре отпрыгнули.

– Сейчас припаркуюсь, – предупредила она.

– Не влезешь, – предположил я.

– Мы с моей серебряночкой худенькие…

Вдвинулась она виртуозно, но нам обоим пришлось вылезать через левую дверь, справа навороченный додж стоит на расстоянии большого пальца младенца. Похоже, моя княгиня с отличием закончила и курсы экстремального вождения.

В ресторан мы влетели, как два смерча. Стелла с ходу помахала рукой метрдотелю. Я плюхнулся за ближайший стол, не дожидаясь, пока Стелла грациозно опустится, а метрдотелю объявил:

– У меня обеденный перерыв всего сорок минут. Из него половину у меня уже сперли. Если есть что готовое… сожру. Нет – уйду жрать пирожки на улице.

Метрдотель не дрогнул лицом, новорусскость приучила ко всяким неожиданностям, от самой малой из которых английский дворецкий упал бы в обморок.

– Есть, – сказал он оценивающе.

Правая рука его поднялась кверху, он выставил ладонь, словно командир десанта, привлекая внимание, поднял два пальца, большим и указательным сделал кольцо, и тут же в нашу сторону поспешил официант. На подносе была широкая тарелка с тонкими ломтиками ветчины, буженины и всего того, что именуется холодным мясным салатом. Все это было на огромных листах зелени.

Я взглянул на часы:

– Ого, да тут круче, чем в кафешке. Быстро. Молодцы!

Стелла сидела напротив. Локти уперла в стол, подбородок на кулачки, потом вспомнила, что гораздо ярче смотрится, когда свободно откинется на спинку кресла, так ее высокая грудь оттопыривается вообще вызывающе, тонкая талия, как у осы…

Я жрал в три горла, а она красиво изогнула бровь, глаза насмешливо наблюдали, как я грубо разрываю мясо руками. По этикету полагалось бы ножом и вилкой, вот их целый набор, да еще и оттопыривать мизинец… Плевать, я не придурок, которого разбуди ночью и спроси, какое вино к рыбе, какое к мясу, – выпалит без запинки, но путает Гегеля с Гоголем, а теократизм с эмпириокритицизмом.

Метрдотель подошел неслышно, спросил почтительно:

– Рыбу подавать?

Стелла открыла рот, но я отмахнулся:

– На фиг рыбу. Тащи мяса. Горячего, жареного!

Он спросил заговорщицки:

– С кровью?

– Нет, – ответил я. – Хорошо прожаренное.

Стелла молчала, в глазах было непонимание и смятение. Даже те, которые пальцы веером… ну, депутаты, уже знают, что сейчас надо рыбу, а когда заказывают мясо, то обязательно – с кровью, но… с другой стороны, если такой вот… футуролог заказывает мясо, то это что-то знаковое, в этом какой-то смысл. Может быть, высокое и тайное знание древних или же подсказка подсознания через внесознание, минуя простое знание… в том числе и обрядовое знание этикета…

А я жрал в три горла, ибо после трех чашек кофе и простенького непатриотичного биг-мака в желудок ничего не падало, а теперь он прыгал в моем брюхе, на лету, как пес, хватал полупережеванные куски.

– Мясо, – произнесла она с сомнением. – Это нездорово… Я имею в виду, нездоровый образ жизни. Мыслители, как я слышала, предпочитают вегетарианство. Чтобы мысли текли ровно, чисто, незамутненно…

– Это те, – сообщил я, – кто выйогивается… Есть такое направление – йогизм. А я создал собственную философскую систему.

– Ого!

– Абсолютно верно.

– Что же это?

– Яректизм, – ответил я важно.

Она вскинула брови. Я ожидал, что она понимающе кивнет, любая женщина поступила бы так… даже большинство мужчин, но Стелла поинтересовалась:

– Яректизм?.. Это что же?

Ее прекрасные глаза смотрели с ленивым любопытством. Тонкие пальцы поднесли к полным губам крупную виноградину, такую же налитую сладким соком, поспевшую. Что ж, красивым женщинам можно чего-то не знать, еще как можно…

– Философское понятие, – объяснил я. – Обосновывающее правильность утверждения. Могу похвастаться, хотя это и не совсем скромно, что этот термин в мировую практику ввел именно я, ваш… не могу сказать «покорный» и тем более «слуга», но мне нравится слово «ваш». Что-то в нем есть эдакое обещающее…

Она прервала с некоторым удивлением:

– Я была уверена, что новых слов уже не придумывают! По крайней мере, в философии. Там уже все приду­мано и перепридумано с их коммунизмами, фашизмами, идеализмами… Что означает ваш яректизм?

– Я рек, – объяснил я с некоторым снисхождением к ее тупости. – Что означает – я сказал. То есть утверждение, которое я произнес, не требует дополнительных доказательств и прочих базисных подпорок. Почему? Да просто достаточно и того, что его произнес я, Никольский!

Она смотрела пристально, не понимая, где грань между моим нахальством и манией величия. Я напыжился и неспешно тянул пиво. Вообще-то философы вроде бы должны предпочитать коньяк, так почему-то думает простой народ, но ведь все величайшие философы: Кант, Юм, Фихте, Гегель, Маркс, Мабли… все не мыслили жизни без пива. Даже современные – Кьеркегор, Камю и Ясперс – употребляли только пиво, хотя жили в коньячной Франции.

– Да, – произнесла она ледяным тоном, – от скромности ты не умрешь.

Это уже было что-то: «ты» вместо «вы».

– О да, – согласился я. – У меня есть более богатый набор, от чего умереть!

Она поинтересовалась:

– Ты под какой звездой родился?

– Под счастливой, – сообщил я.

– Да не то, – поморщилась она. – В каком созвездии?

– В шестьдесят первой Лебедя, – ответил я беспечно. – Если не ошибаюсь. Вроде бы астрономы вдвинули Солнце в это созвездие. А может быть, оно и без астрономов там уже было…

– Не то, – сказала она снова с ноткой превосходства. – Под знаком Овна? Или Рака?

Я посмотрел на нее оценивающе. Помню, она была хороша в позе этого астрономического знака, но и сейчас хороша, с этими внезапными переходами от абсолютной уверенности аристократки, да еще красивой аристократки, к сомнениям в своей правоте неглупой вообще-то, несмотря на ослепительную красоту, женщины.

Ее глаза несколько мгновений выдерживали мой взгляд. Щеки окрасились нежнейшим румянцем. Ей это очень шло. Что-то в этом аристократизме есть, есть. Моя Хрюка тоже плод многолетнего скрещивания пород, а потом, когда вывели этих замечательных хрюк, ее всюду поддерживают в чистоте, не позволяя примешаться «нечистой» породе двортерьеров…

– Какая у тебя роль сегодня? – поинтересовался я. – Снова Мата Хари?.. Или светская львица?.. Или эта придурка… придурица… как женский род от «придурок»?.. помешанная на спиритизме? Говори честно, бить не буду.

Она уронила взгляд. Пальцы нервно потеребили край стола.

– Ты все равно не поверишь, – ответила она изломанным голосом. – Но на этот раз… я сама.

– Не поверю, – честно ответил я. – Не такой уж я и красавец. И не князь… вроде бы. А машины у меня так и вовсе нет…

Она чуть взяла себя в руки, покачала головой:

– Машина тебе без надобности, тебя возит шофер. Насчет князя тоже не знаешь. Может быть, ты сын императора, ведь своего отца не помнишь… А насчет красивости… Среди женщин бытует поговорка, что если мужчина чуть-чуть красивее обезьяны, то уже красавец! Ты же… а ну-ка, поверни голову… нет-нет, в профиль, а теперь анфас… ты намного интереснее из всех знакомых мне обезьян.

Я кивал, соглашался. Она в самом деле сама заинтересовалась мной, это ж понятно, особенно после того жес­токоватого… гм… продолжения знакомства в первый же день. Но мне понятно и то, что к этой заинтересованности ее подталкивали долго и упорно, переламывая ее обиду и понятное отвращение при звуках одного моего имени.