Трехручный меч - Никитин Юрий Александрович - Страница 74

Я бочком-бочком приблизился к Ирунге, он с завистью смотрел на прыгающих под падающей сверху кровью Морского Змея. В этот время сильный удар сотряс корабль. Я не удержался на залитой слизью палубе, упал, меня откатило к борту.

– Штурман, – донесся крик капитана, – держи руль!

– Уже ушли, – прокричали с кормы. – Он задел только чуть-чуть!

А если бы не чуть-чуть, мелькнуло у меня в черепе, кое-как поднялся, весь в слизи, пощипывает в ссадинах. Ирунга посматривал одним глазом на второе чудище, что в самом деле принялось рвать огромной пастью шею супруга, фонтан крови изменил направление и поливал море. Мы быстро отдалялись, обрубок все еще мотало из стороны в сторону, а выброс крови не уменьшился, как я подсознательно ждал, а стал мощнее, будто только сейчас подключилось огромное сердце, печень и прочие органы.

Да какое же у него туловище, подумал в который раз, это же прямо не знаю что… Ирунга подмигнул, крикнул:

– Ну как выстрел?

– Волшебный, – признался я. – Так всадить с двигающегося корабля в такую же двигающуюся цель… Ты мастер из мастеров!.. А чего они все тазы вытащили?

Он изумился:

– Не знаешь? Откуда ты такой свалился?.. Это же кровь Морского Змея!

– Ну и что в ней?

Он расхохотался:

– Самое главное! Две-три капли в стакан вина – и ты всю ночь сможешь с бабы не слезать! За склянку такой крови знаешь сколько можно получить? Шкатулку с золотом! Вельможи и колдуны платят любые деньги.

Я кивнул, вернулся на форштевень. Ну да, конечно же, это самое главное. Если бы кровь Змея делала умным, кто бы хоть монетку заплатил? Ну разве что медный грошик. А вот за такое действо, конечно же, любые деньги. Как и у нас, где всякие там йохимбе стоят в сотню раз дороже, чем необходимый для жизни инсулин или валокордин.

– В мире редко кому удается тратить деньги с умом, – сказал я, – потому что редко у кого есть и то и другое.

Он посмотрел на меня с уважением:

– Золотые слова, варвар!

Я приосанился:

– Да, я же умный..

– Я тоже, – признался он. – Потому и мыкаюсь вот по морю.

Вечером небо удивительно ясное, над горизонтом остановились громады облаков, целые воздушные замки, башни, окрасились алым, затем алость сменилась красным, багровым, перетекла в лиловость и наконец стала темно– синей, словно перекаленный металл, однако верхушки – удивительное дело! – горели победным оранжевым огнем, словно их освещает сверху еще одно солнце, невидимое, ведь то, старое, багровое и тяжело дышащее, сползло вниз и сегодня уже ни за какие пряники не выползет.

Голубое небо стало пронзительно синим, ярким, с лиловостью, затем еще на синеве проступил лунный диск, налился отраженным светом, появились звезды. Незаметно наступила ночь, я долго стоял вот так на носу корабля, рассматривая мир, как вдруг вдали блеснула крохотная красная искорка. Исчезла на миг, затем появилась снова, как будто планета Марс опустилась на горизонт.

С клотика донесся крик:

– Держи штурвал крепче!.. А то врежемся…

Ему ответили веселой бранью, я поморщился, но вспомнил, что слова их порою грубы, но «пожалуйста извините» с усмешкой они говорят, так что все путем, это у них обмен любезностями. Матрос с клотика просто похвалил Ирунгу за точность, это комплимент с одной стороны, вежливая благодарность за комплимент – с другой.

За спиной послышались шаги, рядом со мной появилась фигура капитана. Он постоял, всмотрелся, в полумраке лицо его казалось суровым и непроницаемым, как у индейского вождя чингачгуков. Над головой в снастях захлопали крылья, послышалось недовольное бурчание.

– Ты никак филином стал? – спросил я.

Сверху недовольно каркнуло:

– Не спится. Это волк дрыхнет, овец во сне считает.

– Что это впереди? – спросил я. – Маяк?

– Да, – ответил ворон. – Короля Гедеойла.

Капитан зашевелился, сказал веско:

– Это маяк Горящий. Так он всегда назывался.

Ворон каркнул саркастически, он это умел даже в карканье, но умолк, ведь на чьем корабле плывешь, тому и поддакиваешь.

Корабль, как мне казалось, шел прямо на маяк, потом понял, что проходим левым бортом. В небо бьет огненный столб оранжевого пламени, в самой середке – почти белого, дальше огонь становится красным, багровым, а сам дым я угадал только по темному небу, где исчезли звезды. Это выглядело так, словно в недрах горят все нефтяные запасы Ирака.

Когда подошли совсем близко, маяк поплыл у борта, я рассмотрел освещенную пламенем высокую башню из белого камня, наверху расширение с крышей, словно обычный дом какой-то шутник вознес на высоченный каменный столб…

Сама колонна маяка горит могуче, страшно, жутко. Налетающий порывами ветер колыхал оранжевый с черным столб, мне почудилось, что даже отсюда слышу треск горящего камня и торжествующий рев пламени. В самом деле ветер на миг изменился, я услышал сильный запах гари, в холодном мире неприятно скользнула струя перегретого воздуха.

В самой башне где-то из крыши вырывается струя оранжевого пламени, все смешалось в жаркий столб огня, что упорно старается добраться до неба, но ветер всякий раз раскачивает столб, иной раз вообще почти пригибает к земле.

– Жаль, – произнес я.

– Чего? – спросил капитан.

– Такой хороший был маяк.

Капитан хмыкнул.

– Он и будет. Этот маяк горит… не скажу, что вечно, но все летописи говорят, что он горел… всегда. Конечно, это брехня, сперва должны ж были построить сам маяк, как думаешь?.. Вот-вот! Но одно верно, сам могу подтвердить, что я здесь двадцать лет плаваю, а он сейчас горит так, как и тогда, когда я его увидел первый раз…

Со снастей раздалось саркастическое, не утерпел все– таки:

– Двадцать лет!.. Ах, как много!

Капитан спросил грозно:

– А что, мало?

Ворон каркнул поспешно:

– Да нет, я ничего, ничего…

Капитан переспросил:

– Нет, ты скажи, этого мало?

– Нет-нет, – сказал ворон еще торопливее, – я же понимаю, специфика моря! Тут и год проплавать – полиняешь. В смысле, поседеешь. А двадцать так ваще…

– А если без специфики? – спросил капитан, отвергая лесть. – Ну что?

Ворон ответил осторожно:

– Последний раз я здесь пролетал… лет четыреста… Нет, пятьсот. Да, пятьсот. Его тогда уже звали Горящим. Но лет так эдак тыщу тому еще называли маяком короля Гедеойла.

Я видел, как капитан открыл и закрыл рот, глаза его с опаской уставились на моего пернатого спутника. Я спросил тупо:

– И что же… он и тогда горел?

– Точно так же, – ответил ворон хвастливо, словно сам построил маяк, а потом поджег из вредности. – Ни больше ни меньше.

ГЛАВА 14

Утром, когда я поднялся на палубу, со всех сторон лишь водная гладь, покрытая гребешками мелких волн, корабль мчится легко и быстро, в борта успокаивающе плещут волны, команда по большей части играет в кости, один время от времени пытается учится играть на мандолине, на клотике всегда кто-нибудь торчит, подозреваю, что просто так, мы вроде бы несколько отдалились от накатанных морских путей.

Я засмотрелся на облачко, показавшееся из-за горизонта. Обычное вроде бы облачко на бесконечной голубой глади. Попутный ветер гонит корабль резво, облачко разрастается, я понял, почему рассматриваю с таким интересом и подозрительностью: единственное, что не меняет формы. Потом наступила ночь, а утром следующего дня я обнаружил, что облако уже совсем близко, только уже не облако, а исполинская гора, что вырастает прямо посреди моря.

Обомлевши, я стоял на палубе, глазел. Капитан благочестиво перекрестился. Я перехватил его взгляд, всмотрелся, мороз пошел по шкуре. Гора выглядит древней, похожей на исполинскую глыбу мела, в трещинах, с навесами и кавернами, на одной из плит видна фигура, которую я принял сперва за каменный столб, присмотревшись, сперва не поверил глазам.

Во-первых, размеры: фигура превосходит все мыслимое подобного сорта – наш корабль не больше пальца на руке этой статуи, во-вторых, сама статуя изображает словно бы Венеру Милосскую, принявшую христианство. Безукоризненное лицо, чувственная фигура, но задрапирована в тяжелые одеяния, голова покрыта капюшоном, из-под которого выбиваются крупные локоны. Глаза смиренно опущены, голова чуть набок, а руки сложены на животе в христианском жесте смирения и покорности.