Откровение - Никитин Юрий Александрович - Страница 41

Томас сцепил зубы. В глазах стояло озеро крови, силуэт калики словно плавал в кровавом закате. Свой голос Томас скорее угадал, чем услышал:

– Прекрати искать… свою Истину. Раскали на огне лезвие моего меча, выжги рану.

– Поздно, – донесся сочувствующий голос, – этот яд расходится быстрее сплетен.

– Тогда отрежь ногу, – выдавил сквозь зубы Томас. – Одноногий король – тоже король.

Калика, не отвечая, в глубокой задумчивости пошел вдоль барханов. Томас чувствовал, как жжение идет от колена по бедру вверх, оттуда вгрызлось в живот, пошло кусать внутренности, вгрызлось в печень, ребра, запустило злые когти в само сердце. Он стиснул зубы, стараясь не терять сознания. Калика все бродил по барханам, поглядывал на солнце, слюнил палец и подставлял ветру, замирал в задумчивости, будто высчитывал, сколько песчаных гор нанесло за века и как они расположились, лицо становилось отрешенным, будто снова вернулся на путь поисков Истины.

Последнее, что Томас видел, это как Олег разрывал песок, как ящерица, что пытается уйти от зноя. В глазах потемнело, со стоном опустил лицо в горячий песок. Перед глазами возникло розовое свечение, что стало белым, ослепляюще белым, выжгло сознание…

Грубые руки встряхнули за плечи:

– Ну-ка, раскрой глаза!

Томас прошептал:

– Дай умереть…

– С удовольствием! Только сперва взгляни на то, что я выгреб. Должен похвастаться, верно? Успеть похвастать.

Томас со стоном поднял тяжелые веки. Мир был кроваво-красным, затем проступил странный силуэт, нечто подобное желтой змее. Томас решил, что чудится от яда, с отвращением отвернул голову, но калика ухватил за волосы.

– В старину умели делать, – прогремел в ушах грохочущий, как гром, голос. Каждое слово вбивало в череп гвозди размером с арбалетные стрелы.

На Томаса смотрела массивная медная статуэтка, в самом деле изображающая толстую гадюку. Пустые глаза твари все еще горели злобой. Чем больше Томас смотрел на проклятую змею, тем в глазах становилось светлее, а боль отступала.

– Подействовало, – заметил калика. – Старые вещи служат долго. А сейчас как делают? Чуть что – развалится.

– Что это? – прошептал Томас в великом удивлении. – Что за гадюка?

– Это Медный Змей, а не гадюка, – пояснил калика, Томасу почудилась обида. – Тот самый, который одним видом исцеляет укушенных… Тут было такое гадючье местечко, что половина бы племени померла. Пришлось Моисею сделать это страшилище. Не представляю, как ковал, когда на всех один молот остался. Разве что вместо наковальни использовал голову Навина… был такой помощник, но и тогда только подковы разве что…

Он с видимым сожалением отбросил Медного Змея. Песок взлетел от удара, наполовину прикрыл медную голову, словно Змей пытался уползти от зноя поглубже к влажным пескам.

– Ладно, – сказал он без сожаления, – что было, то было. А что будет, то будет.

Только нас не будет, подумал Томас тоскливо. Даже лежать было тяжело, он с ужасом думал, что надо подниматься и тащить себя, а это, как говорит калика, шесть пудов мяса и костей да два пуда раскаленного на солнце железа. Можно было бы и в фунтах, но в загадочных пудах звучало колдовски таинственно и казалось настолько больше, что Томасу стало себя до слез жалко.

А калика оглянулся через плечо, удивился:

– Ты все еще лежишь? С чего бы? Ишь, разлежался… Бока отдавишь, лежун…

Томас уперся растопыренными ладонями в горячий песок, начал с усилием отрывать себя, поднимать, мышцы трещали, он вспомнил загадочные слова калики, что самая трудная борьба – это борьба с самим собой, ибо победить себя бывает труднее, чем сарацина, вторая часть души сопротивляется отчаянно, уговаривает лечь, отдохнуть еще малость, поспать, а работу другой сделает, работа дураков любит…

Он не помнил, как сумел подняться, но когда по бокам закачались оранжевые горбы, а ноги начали попеременно зарываться по щиколотку в песок, он со смутным удивлением понял, что сумел подняться и что уже бредет, на нем железные доспехи, за спиной щит и меч, не бросил, даже в бреду не потерял, рыцарство уже в крови…

Солнце накалило доспехи так, что на них можно было жарить яичницу. Похоже, калика уже подумывал о таком, не зря осматривается, словно ищет яйценосных ящериц или черепах. Оторвался от Томаса довольно далеко, потом Томас увидел, как фигура в звериной одежде остановилась на одном бархане, и Томас решил, что в звериной душе калики наконец-то пискнуло нечто человеческое, потому и решил подождать спутника. Не совсем потерян для христианского спасения…

Когда Томас дотащился до подножия бархана, калика, как ящерица, грелся наверху, он уловил в накаленном воздухе едва слышные запахи, странно знакомые, хотя явно никогда не слышал. Калика помахал рукой, Томас нехотя поднялся, дважды падал и остаток пути проделал, как гордый лев, на четвереньках.

За четверть мили к югу виднелись крохотные пальмы. Худые облезлые верблюды паслись по самому краю, ветер трепал ветхое полотнище двух шатров. Людей Томас не рассмотрел, наверняка лежат в тени у ручья. В голове снова застучали молоты, все тело невыносимо зудело. Он едва сдерживался от неистового желания сбросить все железо, раздеться донага и драть себя когтями, как дикий зверь дерет дерево, помечая места охоты.

Лицо калики было странное. Томасу почудилось, что у отшельника вздрагивают губы, а в глазах поблескивает нечто похожее на слезы. Таким Томас даже представить не мог всегда занудного и рассудительного искателя Истины, испугался сам:

– Что-то случилось?

– Да нет, пустяки… – ответил калика прерывистым голосом, словно после долгого плача. – Просто дивлюсь, как давно я не был здесь.

Томас удивленно окинул взором далекую кучку верблюдов. Толкаясь, горбатые звери общипывают уцелевший куст чертополоха, названного здесь верблюжьей колючкой. В оазис их не допускают, клочок зеленой земли сужается с каждым годом.

– Ну и что? Вот уж не думал, что зрелище этих бедуинов исторгнет у тебя такие вздохи!

Калика кивнул, взгляд его потух. Томас непонимающе смотрел, как он с обвисшими, как от невыносимой тяжести, плечами начал спускаться с бархана. Не оборачиваясь, сказал потвердевшим голосом: