Мегамир - Никитин Юрий Александрович - Страница 80

– Он освободился, – закричала Саша. – Он… оно догоняет!

Енисеев на бегу повернул ее лицом в другую сторону. Канат трясся, как при землетрясении. На бегу приходилось резко выдвигать неподвижную мумию то вправо, то влево, восстанавливая равновесие.

Канат запрыгал резко, рывками. Енисеев с разбега выбежал на серое твердое плато, упал, хватая ртом воздух. Саша лежала рядом, лицо ее было даже не белым, а голубым пополам с серым.

Паук добежал до края нити, остановился. Он был в двух шагах, нависал над ними, закрывая солнце. Чудовищная голова покачивалась из стороны в сторону, все восемь глаз блестели, как выпуклые стекла.

– Сейчас схватит, – сказала Саша, ее голос дрогнул. – Надо стрелять…

– Не стоит, – ответил Енисеев.

Он сел, глядя на паука. Рука мирмеколога даже не сдвинулась к оружию. Паук прислушался, повернул голову в их сторону.

– Стреляйте, – попросила Саша. Она изо всех сил крепилась, чтобы не завизжать в страхе, не взмолиться: стреляйте, спасите, унесите меня от этого чудовища!

– Зачем? – удивился Енисеев. – Паук нас не видит. Или вы жаждете отмщения?

– Не месть…

– Тогда зачем? Кушать его не станешь, жестковат… На дамские сумочки не годится… Правда, яйцеклад раздут, там могут оказаться вкусные яйца…

Саша стиснула зубы, чтобы не взвыть. Паук ужасен, каким бы красавцем его ни считал мирмеколог. Мохнатые лапы, острые когти, ядовитые холицеры, гора мускулов…

Паук разочарованно повернулся, канат снова начал раскачиваться под его весом. Саша проводила мохнатую спину долгим взглядом, судорожно вздохнула:

– Вы и здесь блюдете экологическое равновесие?

Енисеев поднялся на ноги, ответил спокойно:

– А какой смысл убивать?

Саша посмотрела в безмятежное лицо, ничего не сказала. Енисеев забросил ее на плечо, шагнул к краю. Дальше начиналась пустота. Земля была так далеко, что расплывалась в серо-зеленом тумане.

Голос Саши дрогнул от негодования:

– Вы так и потащите меня?

– Саша, – ответил Енисеев успокаивающе, – тебя освободят в лагере. Эти нити прочнее стальных канатов, я здесь ничего не могу. Этими веревочками из паутины звездолеты бы поднимать на стартовые площадки!

– Я не о том, – прошептала Саша. – Так и потащите?..

– Ты можешь что-то придумать лучше?

– Нет, но…

– Ничего не идет в голову, – признался он. – Потерпи, Саша. Я побегу изо всех сил. Жаль, что не могу унести тебя на крыльях.

Он прыгнул с ветки мегадерева. Кокон с Сашей прижимал к груди, сам падал, растопырив ноги, тормозил воздух как мог, чтобы успеть рассмотреть место внизу, успеть при необходимости хоть малость спланировать в сторону.

При его росте горизонт всегда был в десятке шагов, не дальше. Приходилось часто взбираться на верхушки стеблей, откуда высматривал направление, стараясь заглянуть за кочки, завалы. Над головой чаще всего была зелень первого неба, а когда выскакивал на открытое пространство, то в немыслимой высоте зеленело второе небо – кустарников. Если бывал просвет между гигантскими ветвями, то смутно темнело изумрудное небо мегадеревьев… А поляризационным зрением Енисеев пока что не обзавелся, солнце сквозь такие барьеры угадывать не научился. Через каждые четверть часа снова вскакивал повыше, оставляя Сашу, высматривал, нацеливался.

Проголодавшись, пришиб по дороге молодого сочного клещика, предложил Саше:

– Слопаешь?

Саша с отвращением покосилась на клеща, у которого еще дергались лапы:

– Вы будете его есть… живого?

– Жарить не на чем, – объяснил Енисеев, он напряженно всматривался в колышущуюся перед ним зелень. – Так питательнее.

– Маньяк, – проговорила Саша. Отвернуться девушка не могла, просто закрыла глаза. Енисеев все еще всматривался в неясные очертания, машинально сел, как ему показалось, на бревно. Саша под ним дернулась, он поспешно вскочил, пробормотал извинения и, уже стоя, с хрустом разломил легкий панцирь, под которым скрывалось нежное мясо, подрагивало желе густого сока…

Он старался не чавкать, хотя без шума трудно высасывать плотную жидкость, и Саша вздрагивала, пытаясь отвернуться. Эти женские мерехлюндии Енисеев игнорировал. Опасности нет, а расшаркиваться не станет, сама без всякого повода изменила отношения к лучшему. Холодноватый тон, снова на «вы» и по батюшке, скрытая настороженность, даже недоброжелательность. За что?

Он вскочил на ноги, чувствуя прилив сил. Спросил дружелюбно:

– Еще не заснула? Спи, я донесу, как на пуховой перине.

Саша промолчала, только нервно дернула уголком рта. Енисеев забросил ее на плечо, чувствуя, что несет спеленутую египетскую мумию.

Опускаясь в очередной раз со стебля, откуда высматривал дорогу, он услышал внизу истерический визг. Прыгнул, на лету изготовился к бою. Небольшой водяной слоник размером с крупного пса стоял на коконе и осторожно трогал усиками лицо Саши. Кончики сяжек задумчиво пробежали по губам, пощупали щеки, остановились на плотно закрытых глазах. На визг внимания не обратил, будучи глухим, как все слоники, иначе бы остался заикой на всю оставшуюся жизнь.

Енисеев с разбега пинком сбросил любопытного. Визг еще продолжался, хотя обиженный слоник уже умчался, поджимая зад. Енисеев потрогал Сашу за щеку, она взвизгнула еще громче.

– Саша, – сказал Енисеев громко, – это уже не сабатос чувис, а гомо сапиенс.

Она приоткрыла один глаз, визг оборвался. Ее бледное лицо медленно стало заливаться краской.

– Простите, – сказала она. Голос дрожал, но тут же выровнялся, в нем появились прежние суховатые нотки. – Странно и непривычно чувствовать себя беспомощной. Я всегда была хозяином… хозяйкой положения.

– Скоро тебя освободят, – заверил Енисеев, – потерпи малость.

Он подхватил ее, бросился вперед крупными многометровыми прыжками. Саша утихла, ему смутно показалось, что он ощущает сквозь свой комбинезон и ее кокон тепло.

– Уже близко, – сказал он.

– Ох, скорее бы…

– Терпи, терпи…

Вдруг он сообразил, что у нее могут быть и другие муки, кроме мук неподвижности. Хотя часть влаги уходит через дыхание, испаряется через кожу, но часть должна уходить и старым привычным способом.

– Саша, – сказал он доброжелательно, – ты себя не мучай. Что за глупые предрассудки?

– Что вы имеете в виду? – спросила она настороженно.

– А ничего особенного, чистую физиологию. Не надо терпеть! Комбинезон отмоем изнутри.

– Евглупий Владимирович, – сказала она ледяным голосом, – я прошу вас умолкнуть.

Он пожал плечами, едва не сбросив ее в глубокую пропасть, ибо перепрыгивал в этот момент с одного стебля на другой на высоте сорокаэтажного дома. Воздух был теплый, от земли поднимались цветные шарики пыльцы, солнце светило ласково, не обжигая.

Саша молчала, не двигалась. Енисеев наконец встревожился, заглянул ей в лицо. Она тут же открыла глаза, почувствовав его взгляд.

– Спи-спи, – сказал Енисеев поспешно, – я подумал, не случилось ли чего…

– Чего именно? – поинтересовалась она таким тоном, словно заговорил айсберг.

– Ну… так просто. Удобно ли тебе?

– Очень, – сказала она саркастически. – Всю жизнь мечтала побывать в этом коконе!

– Если что, Саша, не стесняйся! Мы же друзья.

Она смолчала, медленно опустила ресницы. Лицо ее было высокомерным. Возможно, она впервые в жизни услышала о существовании туалетных комнат.

Енисеев на бегу схватил тлю, а его ладонь оказалась на миг зажатой между щекой Саши и ее плечом. Их глаза встретились, он с опозданием выдернул руку. Девушка не закрывала глаза, смотрела тревожно, вопрошающе. Краска залила не только щеки, но и лоб, шею, однако глаза она не опускала.

– Ничего не бойся, – проговорил он, чувствуя, что слова получаются неуклюже. – Мы уже почти у лагеря…

Он подхватил ее, ринулся через заросли. Уши горели, от них можно было прикуривать, если бы кто еще придерживался той дурной привычки. Трижды из засады на его уши прыгали клещи-скакуны, ориентируясь по тепловому излучению, а для тхермелов, видящих мир лишь в термоизлучении, это были только пылающие уши, что стремительно неслись через темный и холодный мир.