Мегамир - Никитин Юрий Александрович - Страница 43

– Заправляйся, – сказал он, старательно отгоняя идею переселения в галл. – Ждать нельзя, Саша может не выдержать…

– Парни из нашей команды все выдержат, – сообщил Дмитрий угрюмо.

– Этот «парень» – да, но его сердце не такое железное.

От сиропа Дмитрий раздулся так, что едва не выплескивалось из ушей. Саша в сознание не приходила, лицо ее было белым и неподвижным. Дмитрий обвел взглядом необъятное стадо зеленых существ:

– Не захватить ли пару? Вдруг понадобятся в дороге?

– Они превратятся в сухие шкурки раньше, чем опустимся на землю.

– Выходит, мы не самые-самые… Рядом с тлями мы просто орлы!

Сок брызнул под лезвием, как из баллона под давлением. Дмитрий отпрянул, углубил надрез, держась сбоку. Енисеев с другой стороны вцепился в липкий край, рванул на себя. Затрещала растительная ткань, вместе с потоком сока вывалился рыхлый ком, ноги по щиколотку оказались в липкой массе. Дмитрий с проклятиями, прилипая, вспорол внешнюю, самую толстую пленку. Из щели прямо в лицо ударил горячий, как струя автогена, сухой воздух.

– Приготовились? – отрывисто сказал Дмитрий. Он взял Сашу на плечо, другой рукой поудобнее перехватил бластер. – Бежим!!!

Енисеев отшатнулся, когда на него обрушился тяжелый кулак яростного солнца. Дмитрий прыгнул с черешка, пролетев расстояние, эквивалентное высоте двадцатиэтажного дома, упал на другой лист, спрыгнул снова, на этот раз падал уже до самой земли.

Через два дня Овсяненко разрешил навестить Сашу. Она висела в одной из комнат госпиталя на перекрещении трех тонких нитей, протянутых от стены к стене. Пластиковый корсет укрывал ее от ушей до колен. Ноги высовывались жалобные, тонкие, восково-бледные. Даже шея осталась в толстом корсете. Глаза ее были закрыты.

Енисеев спросил шепотом:

– Как она?

– Жить будет, – ответил Овсяненко негромко. – Хорошо, что случилось здесь. В Большом Мире ничто бы не спасло! Мизерная гравитация позволяет работать поврежденному сердцу, а ничтожное давление и резкое понижение температуры всего тела сохранили жизнь… Вы принесли в глыбе клея буквально куски! Сам удивился, когда кончил сшивать: живет! Конечно, подниматься уже не сможет, позвоночник размозжен, спинной мозг изжеван… Ориентируйтесь на сидячие… точнее, на лежачие работы. Пусть даже здесь не чувствует себя лишней.

Дмитрий моляще прижал руки к груди:

– А как же… как же работа испытателя?

Овсяненко неожиданно и страшно налился кровью. Непривычно было видеть этого мягкого, интеллигентного человека трясущимся от гнева.

– Осточертели со своей выправкой! Орлы, герои, синеберетники! Разве нет достойных занятий? Сервантес так бы и остался бравым десантником, то бишь бравым солдатом, если бы в бою ему не отсекли руку. Но с одной воевать нельзя, зато можно написать «Дон Кихота»!

Енисеев как можно тише подошел к Саше. Дмитрий уже наклонился над десантницей, всматривался в исхудавшее лицо. Хотя ступали бесшумно, она ощутила их присутствие, открыла глаза. Енисеев прерывисто вздохнул. До этого еще не приходилось видеть столько муки в чистых глазах этой отважной девушки.

– Ребята… вам уже сказали, чтобы мне готовили место в конторе? Буду слюни расходовать, перелистывая ваши отчеты… Слюни вместо патронов!

– Сашка, – проговорил Дмитрий тяжело, словно ворочая камни, – мы еще повоюем!

Саша напряженно следила за его губами. Догадалась ли, знала ли, что будут утешать, ответила все тем же бесцветным голосом, в котором не осталось жизни:

– Врать не умеешь. Для этого надо родиться женщиной… Все уже знают, что я калека. Навсегда.

– Подумаешь, ухи, – возразил Дмитрий оскорбленно. – Бетховен вовсе был глухой, а какие симфонии выдал! Сервантес одной рукой писал роман, а художнику Камневу еще в детстве поездом ноги отхватило вот досюда…

Он старательно показал, докуда отхватило ноги. Саша поняла, вздохнула:

– Ноги у меня остались… Но что толку?

В комнату осторожно вошел Овсяненко. Его глаза с состраданием смотрели на поникших Дмитрия и Енисеева:

– Через две недели выдам ее вам. Сейчас извините…

Енисеев, выходя вслед за Дмитрием, внезапно подумал, что Саша впервые упомянула о том, что она женщина.

Через неделю бледная и чудовищно исхудавшая Саша уже лежала на широком ложе в своей комнате. Правая рука и туловище до пояса оставались в пластиковом гипсе, подбородок поддерживал жесткий корсет. Она неотрывно следила за Енисеевым, который почти бегал взад-вперед, терял равновесие при поворотах, натыкаясь на плотную стену воздуха.

Дмитрий сидел на столе, свесив ноги. Его глаза с братской любовью обшаривали измученное лицо напарницы.

– Прошу поддержать меня, – нервно говорил Енисеев. – Покажется диким, невероятным, но здесь много невероятного, к чему уже привыкли. Прошу вас обоих поддержать меня. Вы поймете, что это самый лучший выход… Станцию надо перенести в другое место! Эта стальная коробка абсолютно неприемлема для жизни. Здесь всем хана, крест.

Дмитрий возразил с неудовольствием:

– Почему? Здесь все блага цивилизации.

– Да, цивилизация за нас, лишь культура против… Ты слышал недавний термин: «застой», «застойные явления»?

Дмитрий покосился на Сашу, ответил сердито:

– Глупости! Когда вкалываешь, никаких застойных явлений не возникает. Весь выкладываешься в работе, сублимируешь жизненную энергию, добиваешься высоких результатов в труде и спорте… А также в науке.

– Эту допотопную теорию я знаю, – прервал Енисеев, – хотя как биолог мог бы объяснить на пальцах, даже ты все понял бы… Застой в том, что мы сами отрезаем себя от этого мира, противопоставляем себя ему. Стальная коробка, скафандры для выхода… Масса оружия! На чужой планете, что ли?

Дмитрий проговорил с ленцой, но взгляд был острым:

– Вижу, в твоем рукаве шевелится какая-то гадость. Давай выпускай. Сам знаешь, мы поймем, куда бы ты ни вел. Ты наш начальник, помнишь? А мы, как наполеоновская гвардия, бурчим, но идем.

– Вам тоже придется поработать, – сказал Енисеев несчастливо. – Я совсем не умею говорить с людьми!

– Я тоже не Цицерон. А ты, Сашка?

– Вас знают лучше. Вы здесь уже два года!

Енисеев произносил слова как можно четче, старался держаться во время разговора лицом к Саше, губами двигал вовсю, потому что Саша училась читать по губам.

Дмитрий сказал настороженно:

– Ты что-то говоришь не то. Что значит, абсолютно непригодна для жизни? Живем ведь. И работаем.

Енисеев развел руками:

– Ты прав, это я брякнул не то. Жить можно, но… Но это все равно что жить на больничной койке на искусственном питании. Под этим бронированным колпаком мы… в самом деле под колпаком. Ни шагу без контроля. Я понимаю, вы привыкли к дисциплине, контролю, но цивилизация развивается лучше всего тогда, когда над ней нет ни Мазохина, ни даже Морозова. И наука так развивается лучше. Искусство, литература…

Дмитрий смотрел непонимающе. Саша проговорила напряженным голосом:

– Что-то мне страшновато от таких слов.

Дмитрий резко повернулся в ее сторону:

– Укол?

– Вы что-то опасное задумали, Евисусий Владимирович. Верно?

Енисеев снова развел руками:

– Смотря с чьей точки зрения. Система Птоломея оказалась смертельно опасной для системы мироздания на трех китах! Но она же показалась устаревшей Копернику…

Дмитрий морщил лоб, глаза стали озадаченными. А Саша после паузы спросила совсем будничным голосом:

– Куда переселимся? В галл?

Енисеев бросил на нее быстрый взгляд. Ее лицо было спокойным. Она знала себя экспертом по оружию, а мирмеколог у них эксперт по животному миру растительных джунглей. Каждый отвечает за свой участок.

– Нет, – ответил Енисеев запинаясь. – Сперва я думал про галл. Там не очень надежно… Ведь пройдет год-два, перетаскивай оборудование в другой нарост? Надо выбирать место получше…

Он умолк, стараясь найти слова поубедительнее, но те ускользали. Дмитрий и Саша тоже люди, не милые сердцу муравьи, даже не смышленые термиты. Или осы-галикты…