Княжий пир - Никитин Юрий Александрович - Страница 76

Он махнул рукой, безнадежно тратить время на разговоры с отважным ханом… слишком отважным, чтобы быть еще и умным, ушел. Кучуг остался в неподвижности, вылез из-за стола, вышел на крыльцо.

Выплыла луна, очень неспешно продвигалась через весь утыканный серебряными звездами небосвод, медленно посветлела полоска рассвета на востоке, а он все стоял как каменная статуя, зло и недружелюбно всматривался в холодное бесстрастное небо.

Он услышал скрип половиц намного раньше, чем дверь отворилась. В освещенных сенях на миг остановился, вглядываясь в рассветный полумрак, огромный, как башня, воин. Седые волосы падали на плечи, светильник красиво подсвечивал их сзади, так что они выглядели как выкованные волшебными кузнецами из небесного серебра.

Хан Кучуг с гадливостью смотрел на варяга. Конечно, этот поседевший в набегах воин по-своему красив. Суровое лицо, украшенное морщинами, белеющими шрамами, было неподвижно, как и у Кучуга, волосы на лбу перехватывает булатный обруч без всяких украшений, могучую грудь облегает тонкая кольчуга, но руки голые, каждый мог видеть, сколь чудовищны мышцы старого варяга, какие толстые жилы.

На лбу варяга собрались складки, когда увидел хана, а лицо искривилось, словно хлебнул уксуса. Кучуг вспыхнул, ладонь задергалась в жажде ощутить рифленую ру­коять острой сабли. Посмотрим, устоит ли чудовищная мощь северного исполина перед яростью и молниеносными ударами степняка! Да ему только с такими же медведями драться, толстыми и ленивыми…

Он судорожно вздохнул, чувствуя, как сердце едва не выпрыгивает из груди. Заставил себя сделать несколько глубоких вдохов, очищая от слепой ярости голову и глаза. Варяг шел медленно, даже словно бы старался пройти вблизи, явно нарывался на ссору, как еще недавно нарывался и сам Кучуг, не зря же князь рассаживает их подальше друг от друга…

Смиряй гнев свой, напомнил себе Кучуг свирепо. Дав овладеть собой ярости, ты уже не воин, а слепой дурак… А он не простой воин – хан! Снова вздохнул несколько раз, кровавая пелена ушла с глаз. Варяг совсем замедлил шаги, остановился прямо перед ним, надменно выпятив широкую, как ворота башни, грудь.

Ах ты, конский навоз, мелькнуло в голове Кучуга остервенелое. Напрашивается на ссору! Показывает, что он здесь главнее, что он стоит ближе к трону властелина этих земель. Ну, сейчас ты у меня получишь…

Он вздохнул, ладонь с усилием оторвалась от рукояти сабли, набрал в грудь воздуха… и как в ледяную воду бросился, заставив себя сказать совсем не то, что рвалось из недр души:

– Якун… Дерьмо ты собачье, зад моего осла, навоз самого худшего из козлов… Мы еще сойдемся на узкой дорожке, но зачем детей наших губить? Мы можем заставить слушаться их руки и ноги, но не сердца…

Якун, и без того багровый от гнева, в начале речи надменного хана стал лиловым, рука в слепой ярости сорвала с пояса длинный нож, потом тяжело выдохнул воздух, колыхнув занавеси в окнах терема на той стороне двора:

– Ты о чем, степное отродье?..

– Дети наши встречаются тайком, – бросил Кучуг с горечью. – Благородный сын хана общается с дочерью пропахшего рыбой дурака!.. Но я решил, что пусть мой сын сам отвечает за свои ошибки…

Якун рассматривал его исподлобья. Голос его обрушился сверху, как падающие скалы с вершины горы:

– Дочь благородного ярла из древнейшего рода… общается со степняком, чьи сапоги постоянно в навозе, а руки пахнут ослиной мочой! Который и женщин не видел настоящих, только ишачек и ослиц…

Кучуг стиснул зубы:

– Ты зачем мне такое говоришь?

Якун поколебался, ответил нехотя:

– Потому же, что и ты.

Кучуг раскрыл глаза шире:

– Что? Ты не осуждаешь их?

– Не осуждаю? – вспыхнул Якун. – Да я бы им головы поотрывал! Так опозорить меня, мой благородный род, моих славных предков! Но пусть не скажут, что я выкручивал любимой дочери руки, принуждая выйти за нелюбимого… Да и помешай сейчас, потом всю жизнь попрекать будет, что лишил счастья… Пусть же сама убедится, что дура, если за такого… за такого хочет пойти!

Кучуг тоже то багровел, то лиловел, зубами скрежетал так, что слышно было за воротами, на шее жилы вздулись как канаты, словно удерживал рвущихся вскачь степных коней, но удержал, смирил, выдохнул воздух со свистом, пустил понизу, чтобы дыханием не поджечь терем:

– Значит, ты не будешь им мешать?

– Нет, – отрезал Якун. – Пусть нажрутся дерьма вволю. Тогда скажут, что я был прав!

– Скажут, – возразил Кучуг, – что был прав я!

– Это я им запрещал! – гаркнул Якун.

– Нет, я!

– Я!

Кучуг раскрыл рот для ответа порезче, но взгляд зацепился за усталые морщины на лице старого викинга, скользнул к твердой складке в уголке рта, что говорила и о горечи на душе старого отца… и неожиданно для себя Кучуг сказал:

– Якун… Ты сильный воин… и я сильный воин. Мы еще найдем из-за чего подраться, из-за чего помериться силой, а то и скрестить мечи. Но наши дети… Как я понял, ты тоже прослышал о зловещем предзнаменовании?

Якун помедлил, а когда заговорил, в голосе было горечи больше, чем в стоге полыни:

– А с чего бы я разрешил единственной дочери… с этим… с твоим? Я знаю, правильнее было бы выбрать гордую смерть, чем родство с презренным степняком. Но я слишком люблю свою дочь. Пусть живет. А когда у них все порушится, я приму ее обратно с любовью и нежностью.

Кучуг кивнул:

– А когда мой сын будет опозорен, что от него уйдет жена… я ни словом не упрекну моего мальчика. Он начнет жизнь сначала…

– Сначала?

– Пошлю в такие края, где не будут знать о его позоре, – объяснил Кучуг. – А когда откроется его позорное прошлое, он уже будет в чести и славе по самые ноздри.

Якун хмыкнул, изучающе оглядел печенежского хана, вдруг хлопнул его по плечу:

– Не будем загадывать, хан. Пойдем лучше выпьем за согласие. Пусть даже такое. А дети… Я – варяг из гордого древнего рода, ты – печенег, но оба служим киевскому князю. Ты – печенег, я – мурман, но дети наши… им жить на этой земле, они будут просто русскими.

– Пойдем выпьем, – согласился Кучуг.

Он знал, что должен чувствовать свое поражение, но, странное дело, словно бы гора свалилась с плеч. Дышать стало легче, он впервые за последние недели вдохнул воздух полной грудью. Украдкой взглянул на Якуна, лицо старого викинга посветлело, даже стало вроде бы моложе. Но в глазах еще оставалось озадаченное выражение. Викинг туговат на подъем, тоже явно не может понять, почему вместо стыда и горечи чувствует облегчение.

В палате стоял стук ножей по блюдам, крики гуляк, многоголосый шум, веселые вопли, песни. Через палату плыли густые запахи жаренного в подливке из ягод мяса, из челядной шипело и шкворчало, пахло горячей ухой.

Усаживаясь за стол, Якун сказал с неловкой усмешкой:

– Сегодня же я скажу им…

Кучуг опустился на лавку, на лбу собрались морщинки. Поерзал, сказал нерешительно:

– Когда еще вернемся?.. Вон из княжьих подвалов вино тащат, которого еще не пробовали… Я пошлю отрока сейчас.

– Верно сказано, – громыхнул Якун. – Хоть и печенег, а иногда соображаешь. И я пошлю тралла. Это с печальной вестью не спешат, а с такой… пусть узнают раньше.

От стола для почетных гостей на них посматривали с удивлением. Владимир вопросительно покосился на волхва. Тот загадочно улыбался. Старый викинг и печенежский воитель сели рядышком за стол для простых воинов, чем-то неуловимо похожие, мирно беседуют. Трудно найти более разных людей, но все же в чем-то главном похожих.

Якун и Кучуг опорожнили уже третий кувшин, даже за столом не удержались от состязания: на этот раз кто кого перепьет, оба не сразу поняли, что перед глазами возникла тоненькая фигурка мальчишки.

– Доблестный хан, – вскрикнул он, запыхавшись, – твоего сына нет в его комнате!

Якун довольно хохотнул, его добродетельная дочь сидит у окошка, как положено дочери ярла, рядом Кучуг проворчал: