Князь Рус - Никитин Юрий Александрович - Страница 84

Юная Мойра металась по комнате, заламывала руки. Наконец мать спросила сердито:

– Да что с тобой?.. Случилось что?

– Ох, мама, тяжко мне.

Мать перестала тереть полотенцем тарелки, повернулась к дочери. Глаза стали острыми.

– Что случилось, говори?

– Мама…

– Это молодой сын Абрама? Он?

Голос ее стал визгливым, она набрала в грудь воздуха для истошного вопля. Мойра поспешно сказала:

– Мама! Если ты родила меня невинной, то я и сейчас такая же. Этот сопливый Абрамчик пусть слюни роняет и дальше. Нет, мама!.. Другое.

Мать перевела дух, голос стал спокойнее, ворчливее:

– Так что же? Явно кто-то замешан. У вас, молодых, все беды и радости только от этого… Будто нет работы, учебы, торговли…

Мойра ласково отобрала у нее тарелки:

– Сперва поставь посуду. Мама, я люблю тебя. И всегда слушалась! И сейчас… Я могла бы тайком, как моя старшая сестра, но я же знаю, какая ты хитрая и как дурачишь отца…

Мать испуганно оглянулась:

– Ш-ш-ш-ш! Как ты смеешь говорить такое?

– Прости, мама. С языка сорвалось. Просто я хотела сказать, что когда к нам заходит преподобный ребе Соломон… Молчу, молчу!.. Мама, я хотела посоветоваться. Понимаешь, я дала слово Твердой Руке, это мой знакомый скиф, что приду к нему в полдень к реке…

Она подхватила охнувшую мать, та беззвучно раскрывала рот и выпучила глаза, усадила на лавку. Лицо матери быстро приобретало синюшный оттенок. Мойра на всякий случай отодвинула посуду подальше.

– Мама, – сказала она быстро, – я не приду! Разве я стала бы тебе это говорить? И не надо так сердиться. Да, он гой, но он сильный, красивый и храбрый. И не грубый, он просто не знает, что он грубый.

Мать с трудом перевела дыхание:

– Гой… Акум… Как ты могла?

Мойра независимо повела плечами:

– А что? Я же не собираюсь идти к нему в жены? Просто поболтали, посмеялись… Теперь он упросил меня прийти к нему на берег. Не знаю, как это случилось, но я пообещала. Зато теперь, дома, я передумала.

– Так не иди, – сказала мать с облегчением, – только и всего. Не иди, а о нем забудь. Да, надо тебя поскорее отдать замуж. Хоть за сына Абрама, хоть за кого еще… Созрела ты, только о парнях и думаешь.

Мойра покачала головой:

– О нас только и говорят как о клятвопреступниках. Мы-де не держим слова!

– Но они гои!

– Все равно, – сказала она упрямо. – Я хочу сдержать слово. Но я не хочу, чтобы он повалил меня, взял мое девичество. А его не удержать, он разгорается быстро. Понимаешь, когда он еще взял меня только за руку, я почувствовала такое томление во всем теле, что едва сама не задрала юбку.

Мать отшатнулась в ужасе:

– Дочь моя!

– Мама, это ж только тебе говорю. Я ж видела, как твои глаза блестят, когда приходит ребе Соло… Молчу, молчу!

Мать в беспокойстве походила по комнате. Внезапно ее глаза блеснули весельем, а морщинки разгладились.

– А сделай так, как мы все поступали в молодости! Твой скиф таких уловок не знает. Приди попозже. Намного позже.

Мойра вскинула брови:

– И что же?

– А то, что все мужчины, будь это иудеи или гои, ничего не могут придумать лучше, как вскоре засыпают как свиньи. Ты приди на цыпочках, тихонько оставь какой-то знак. Понимаешь? И слово будет соблюдено, и ты уйдешь такой же неизмятой, как приходила.

Твердая Рука ощутил, что его нежно трогают за лицо. Улыбнувшись, протянул руку, ощутил кончиками пальцев нежную шелковую кожу, длинные волосы, бархатные ноздри… Раскрытой ладонью чувствовал теплое дыхание, потом острые зубки прикусили ухо. Он счастливо засмеялся и раскрыл глаза:

– Ах, какая ты…

Слова замерли на губах. Над ним склонился конь, обнюхивает недоверчиво. Это у него нежная кожа и длинная грива, это он дышит в ладонь, а ухо игриво кусает – пшел вон! – его охотничий пес, что устроился рядом, скотина, еще и лапы закинул ему на грудь, разнежился, уже отоспался, играть восхотел…

Он вскочил, чувствуя беду. Упал, не понял, в чем дело, поднялся и снова упал. Ноги оказались связаны его же ремнем! Пока торопливо развязывал, увидел примятые ее каблучками стебли, даже ощутил запах душистых трав, который сопровождал ее всюду.

– Как же я проспал, – выкрикнул он с тоской. – Ну как я мог! Опозорился, хоть головой в реку… Дурак, тупой пень! Она пришла, поглядела на спящего… А у меня, наверное, рожа перекосилась, а то и слюни потекли… Обиделась, ушла!

Вне себя от горя и унижения, он торопливо собрал расстеленные шкуры – готовился! – вскочил на коня. Пес бегал кругами, чуял гнев и стыд хозяина, виновато поджимал хвост. Он получил сахарную косточку, грыз вовсю, пока она осторожно связывала ноги хозяину…

Конь лишь обиженно заржал, когда свирепые удары обрушились ему на бока. В стан примчались как ветер, Твердая Рука спрыгнул, потащил коня к коновязи. Народ ржал, показывал пальцами. Дружинники хлопали себя по коленям и приседали от хохота. Неужели все уже знают, мелькнула паническая мысль. Откуда? Боги, что за позор!

Наконец Сова остановился, в глазах был смех, но голос воеводы звучал доброжелательно:

– Ты не из племени гелонов?

– Да вроде нет, – ответил Твердая Рука настороженно.

– И не из агафирсов? – допытывался Сова.

– Нет…

– Гм…

– А что не так? – выкрикнул Твердая Рука. – Почему все так смотрят?

Сова успокоил:

– Не волнуйся! Просто не понимают, что у тебя за такая раскраска. Это гелоны рожи размалевывали перед боем, а агафирсы перед женитьбой… Но если в бой пока не идешь, то неча людей пугать такой рожей. Пойди умойся.

Глава 6

Рус, Бугай, Моряна и Корнило сидели за столом со старейшинами иудеев, уточняя условия схватки. С Соломоном заседали, кроме таких же убеленных сединами старцев, еще и двое крепких, как железо, сухощавых мужей. Рус всей кожей ощущал словно сухой жар идущую от обоих враждебность и угрозу. Он покосился на Бугая, тот держался напряженно, а Моряна вовсе сдвинула пояс так, чтобы рукоять громадного ножа торчала под рукой.

Соломон сказал сумрачно:

– На Совете было решено, что любые законы, пусть самые жестокие и несправедливые, все же лучше, чем беззаконие. Схватка ста человек против ста, на ограниченном участке – это все равно что окопать лесной пожар. Пусть уж выгорит там дотла, но не загорится весь лес. Мы с тяжким сердцем согласились, но теперь пора уточнить условия.

Рус перевел дух. Старцы сидят мрачные как совы, смотрят исподлобья. Глаза воспаленные, веки набрякли у каждого так, будто там по ведру воды.

– Условия просты, – сказал он почти весело. – Мы с Соломоном уже присмотрели участок. Между градом, чтобы со стен могли видеть и те, кто все еще боится выходить, и нашим станом. Только и делов, что провести черту, положить приметные камни. Кто в горячке боя переступит черту – тот считается убитым. Кого вытеснят или выпихнут – тоже.

Соломон кивал, соглашался. Чем правила проще, тем легче выполнять. И тем проще следить, чтобы их не нарушали. Один из старцев сказал торопливо:

– Если воин упал и не поднимается – не добивать!

Бугай вмешался:

– Но тогда, чтобы было ясно, за кем победа, надо вкопать в середке поля колья. И победители насадят головы врагов на эти колья!

Он гулко захохотал. Старцы содрогнулись, Соломон сказал неприязненно:

– Какая в этом необходимость?

– А как узнать, – отпарировал Бугай, – кто победитель? Ежели ваши упадут, а добивать их нельзя, то в конце поднимутся и скажут, что они выжили, а значит – победили!

Один из чернобородых вдруг сказал с ненавистью:

– Принимаем!

Рус заметил, что на чернобородых посматривают с осторожностью и скрытой неприязнью не только Соломон, но еще трое старцев. За исключением разве что величавого старейшины, который прибыл в воинский стан скифов первым, – Аарона. Соломон вовсе непроизвольно отодвинулся, словно прикосновение к Иисусу оскверняло.