Главный бой - Никитин Юрий Александрович - Страница 14

– Умойся.

– Я разорву тебя в клочья…

– Онучи замотай.

– Я затопчу тебя как муравья…

– Давай-давай… Кто воевать не умеет, тот языком горазд. Ты не Фарлаф, случаем?

Батордз с трудом повернул в его сторону голову:

– Кто такой Фарлаф?

– Есть у нас в Киеве один… В поле его не видать, но за столом у князя – нет ему равных по силе и отваге!

Батордз подумал, поинтересовался:

– Киев – это что?

– Столица мира, – пояснил Добрыня. – А все остальное – деревни в лесах да пустынях. Даже царьграды всякие. И богатыри в нашем Киеве самые лучшие.

Он чувствовал на себе устремленный взгляд Батордза. После паузы тот поинтересовался:

– Ты там – первый?

– По силе? Нет, конечно. Ты бы видел Селяниновича или, скажем, Святогора!

Батордз подумал, произнес негромко:

– Твои слова делают тебе честь. Я счастлив, что мне пришлось скрестить оружие с таким доблестным воином. Кто бы ни был тот Селянинович, я не поверю, что он равен тебе в воинской хватке, умении владеть оружием, доблести и благородстве! Разве не так?

Добрыня нехотя вымолвил:

– Просто Селянинович не берется за оружие.

Батордз кивнул:

– Я так и думал. В моем краю тоже иной простолюдин посильнее доблестного воина. Ну и что? Защищаем их мы, а не они нас.

– Они нас кормят.

Батордз стиснул зубы, чтобы не застонать, потянулся и лишь потом, выпустив воздух, произнес высокомерно:

– Все-таки я почти рад, что не убил тебя. Хотя, конечно, мог бы.

Добрыня ощутил, как внутри все сразу ощетинилось. На язык всползли злые и горячие слова, что это он мог бы легко прибить как бог черепаху, но то ли от усталости, то ли вспомнил, что ему отведено всего две недели, из которых трое суток уже истратил глупо и по-дурацки… перевел дыхание и пробормотал:

– Да, я тоже рад.

Батордз помолчал, посопел, явно озадаченный, не ожидал такого ответа, потом голос его стал тише:

– Ну, вообще-то это ты мог меня сразить… У тебя таких моментов было больше…

– Да ладно, – буркнул Добрыня. – Оба хороши.

Батордз опять помолчал, а когда заговорил, металл испарился из голоса, как иней под жарким солнцем.

– Я все стрелы истратил, пока двух гусей подстрелил. У тебя остались?

Добрыня не стал говорить, что и он на зайца извел три стрелы, но косой оказался редкостным дурнем, продолжал грызть кору, на чем и попался, ответил с достоинством:

– Полон колчан!

– Я слышу… гогочут с севера…

– Пользуйся, – разрешил Добрыня. – Я сегодня что-то совсем добрый.

Батордз высыпал стрелы на утоптанную как камень землю, перевернулся на спину и натянул лук. Теперь и Добрыня увидел косяк гусей. Батордз оттянул тетиву до уха, быстро подвигал из стороны в сторону острым комочком металла. Стрела сорвалась как короткая злая молния. Добрыня видел, как высоко в небе задний гусь вздрогнул, нелепо забил крылами, пошел винтом вниз. Батордз торопливо схватил вторую стрелу, наложил на тетиву, выстрелил почти не целясь.

Добрыня проследил, как стрела догнала следующего, теперь задним оказался он, клюнула в брюхо. Брызнули перья, гусь заорал истошно, задергался, начал лупить крыльями, но его понесло по кругу вниз.

Сколько же у него было стрел, подумал Добрыня. Если в прошлый раз сбил двух гусей, то вряд ли стрел потратил больше.

– Много народу за тобой гналось? – поинтересовался он.

Батордз сразу насторожился:

– Откуда знаешь?

Первый гусь шлепнулся оземь как полено, подпрыгнул и распластался. Второй бился в воздухе, растопыривал крылья, его относило ветром, как большой кусок холста.

– Да так… – ответил Добрыня злорадно. – Больно заморенный был. А стрелять умеешь на скаку, оборотясь назад?

– Ну, умею, – прорычал Батордз с угрозой. – И что?

– Две стрелы оставил, – похвалил Добрыня. – Молодец!

– Откуда знаешь? – повторил Батордз.

Не отвечая, Добрыня с трудом поднялся, подобрал гуся, тяжелого, как корова, поколебался, но взгляд уже вычленил место, где рухнул второй, в том месте как раз затрепетала трава, мелькнуло рыжее. Добрыня заорал, пугая лису, прибавил шаг.

Вскоре костер уже полыхал вовсю, а они молча торопливо разделывали добычу. Добрыня зашвырнул внутренности за кусты, пусть бедный лисенок хоть что-то получит за отвагу и терпение.

Батордз ел быстро, но не забывал про вежество, шумно подхватывал длинным языком струи оранжево-прозрачного сока, что вытекал из молодого мяса и забивал ноздри одуряющим запахом, с треском разгрызал косточки и поглядывал по сторонам, из чего Добрыня понял, что Батордз жил в западных странах. Только там люди и собаки спят в одних помещениях, чистоты не знают и чуть ли не с одного стола едят…

Насытившись, Батордз икнул, вежливо прикрыл пасть широкой ладонью. Добрыня с треском размалывал крепкими зубами кости, наслаждался сладким соком. Батордз огляделся по сторонам:

– Красивое место… А лес просто волшебный. Тут на каждой ветке что-то сидит… Как зовется?

– Сетунь, – буркнул Добрыня. – А что?

– Да так… Запомню место. Самая необычная моя схватка.

Поляна вся была изрыта и перепахана тяжелыми сапогами. Целые пласты земли вздыбились, как гребни Змеев, а в тех местах, где тяжелые богатыри падали, там земля была утоптана до плотности камня, словно по ней били падающими с неба скалами, затем тут же ее взрывали железными локтями, коленями, а то и мечами, когда промахивались.

Зато дальше лес огромный, величавый, с толстыми стволами в коричневых наплывах, с узловатыми ветвями, высокими сочными кронами. На толстых, как столетние дубы, березах чернеют наплывы лечебной чаги, в ветвях возятся лесные зверьки…

– Сетунь, – повторил Добрыня значительно. – Да зовется отныне это место Сетуньским станом! Да проводятся тут схватки молодых витязей, да бьются доблестно и честно!

– Да, – согласился Батордз. – Это надо делать в красивом месте.

Добрыня ухмыльнулся:

– И чтобы был пример.

Батордз критически оглядел его обезображенное лицо, заплывший глаз, рассеченную скулу, кровоподтеки. Киевский герой едва двигал челюстью, каждый кусок проглатывал с таким трудом, словно тащил на гору телегу.

– На себя посмотри, – посоветовал Добрыня злорадно.

Глава 7

Расстались, как и встретились. Батордз взобрался в седло, его конь жалкой трусцой пустился дальше на север. Добрыня пустил Снежка в ту сторону, в какую тот смотрел. Лес расступился, деревья долго шли по сторонам, такие же массивные, могучие, рослые. Он погрузился в думы, а когда очнулся от нехорошего предчувствия, вокруг мир уже измельчал, даже кусты прижались к земле, а травы исчезли, уступив место грязно-серому мху.

За тощими деревьями открылась огромная поляна. Над ней висели клочья сырого неопрятного тумана. Конь пошел осторожнее, словно нащупывал дорогу. Мшистые кочки не проваливались, даже не раскачивались, как бывает, когда ступаешь по едва заросшему болоту. В траве пугливо перекликивались невидимые кузнечики, хрипло и тоскующе подала голос неведомая птица. Холодок страха прополз по спине, но конь, чуя решимость хозяина, все так же ломился грудью сквозь кусты.

Туман то поднимался слегка, и тогда открывалась взору ржавая земля с пучками жесткой травы, что растет на болотах, то сгущался. Конь испуганно прижимал уши, двигался осторожно, словно боясь удариться о дерево. Иногда в разрывах тумана Добрыня видел темную воду.

Избушка выступила сперва как огромный выворотень, неопрятный, лохматый, потом глаз вычленил на крыше пучки трав, кореньев, из-за чего избушка показалась страшной и загадочной. Туман нехотя, словно по наказу хозяина, рассеялся. Проступили почерневшие стены из неошкуренных бревен, забор, колода с водой для свиней, хотя какие свиньи уцелеют в лесу, где волки и медведи?

Посреди двора лежал, медленно погружаясь в сырую землю, похожий на барана массивный камень. Земля вокруг осела, утоптанная до плотности этого же камня. Добрыня словно воочию увидел немолодого грузного мужика, что взбирается в седло, как все немолодые люди, с этого камня, которые так и зовут на Руси – седальными.