Главный бой - Никитин Юрий Александрович - Страница 12

– Все равно… – прохрипел он, – завалю… Не таких… колол… на бойне…

– Хрен тебе в сумку, – выдохнул Добрыня. Сердце колотилось о ребра так, что едва дышал, сквозь мутную пелену в глазах видел только расплывающийся силуэт врага. – Это я завалю…

Чужак сделал шаг, его раскачивало из стороны в сторону, но выщербленным щитом умело закрывал себя слева, а топор покачивался в ладони, как голова большой ядовитой змеи, что нацеливается на жертву.

– Тебе… – просипело из шлема, – просто… повезло… Я бы тебя уже давно…

– Повезло?

– Я двое суток… не слезал с коня…

Добрыня не рискнул взглянуть в сторону коней, чужак может шарахнуть в затылок, но помнил, что черный жеребец еще в самом начале показался изможденным.

– Черт бы тебя побрал, – сказал он люто. – Так какого же черта?.. Ляг, поспи. Я посторожу, чтобы никто тебя не потревожил, ублюдок!

– Да, – прохрипело из-под шлема, – ты посторожишь…

– Посторожу, посторожу, – ответил Добрыня саркастически. – Вовек не проснешься!

Сквозь мутную пелену он видел, как чужак выронил щит, затем из потной ладони выскользнуло древко топора. Его раскачивало, затем колени подломились, он рухнул ими на землю, руки поднялись и с трудом содрали шлем с распухшей головы.

Добрыня торопливо снял шлем, как выскочил из жарко натопленной бани, смахнул горстью струи мутного соленого пота. Чужак рухнул навзничь. Черные волосы прилипли к голове, лицо было мокрым, глаза в самом деле как уголья – даже веки распухли.

Он уже спал, бесстыдно раскрыв рот, хотя могут залезть жабы и вывести жабенят, после чего человек мрет в жутких мучениях, а из этих жаб потом вырастают смоки и яжи.

– Черт бы тебя побрал, – выдавил Добрыня. Он чувствовал в теле такую тяжесть, что едва мог шевелить губами. – Не мог смолчать… Да и меня бес за язык дернул…

Тело кричало от боли. С трудом поднялся, ноги как две дубовые колоды, глазом наметил сухие ветки, заставил себя потащиться, собрал в охапку, едва не падая за каждой веточкой.

Искорки от ударов огнива падали жалкие, дохленькие. Костер долго не желал заниматься. Трижды попал по пальцам, неслыханно для бывалого воина, а когда первый язычок пламени ухватился за тонкую стружку бересты, он едва не всхлипнул от радости.

Глава 6

Чужак зашевелился, зевнул, не просыпаясь. По лицу пробежала быстрая тень. Он разом распахнул круглые, как у птицы, глаза, сел, уставившись в Добрыню. Расширенные со сна зрачки несколько мгновений изучали лицо русского витязя. Ноздри непроизвольно дернулись. Костер уже прогорел, по обе стороны багровой россыпи мелких углей стояли рогульки, на ореховом пруте со снятой корой жарилась освежеванная тушка. Заяц, судя по белому, как у курицы, мясу, попался под стрелу молодой, сочный, толстый. Видно, как блестящие капельки срываются с тушки, в ответ снизу зло шипит, плюется быстрыми синими струйками.

– Ого, – прорычал чужак. – Ты это чего?

– А чтоб не говорил, что плохо спал да мало ел, – отрезал Добрыня. – Ешь быстрее! Мне ехать дальше.

Он встал, пошел к своей секире. Пока чужак торопливо рвал на части зайца и засовывал в пасть, широкую, как жерло печки, Добрыня несколько раз с силой провел камнем по лезвию, сглаживая зазубрины. Звук был отвратительный, зато не слышно, как отвратительно чавкает чужак.

Когда он неспешно надел шлем и взял в обе руки секиру, ощутил, как в усталое тело возвращается былая мощь. От костра гремело, чужак поспешно вытирал жирные ладони травой, чтобы древко топора не скользило, суетливо напяливал шлем, крикнул наконец:

– Я готов!

– Начнем, – предложил Добрыня.

Он подхватил щит, пошел упругим шагом, которым легко как стремительно скакнуть вперед, так и отпрыгнуть назад или в сторону.

– Как звать тебя? – прокричал чужак.

– Скажешь в аду, что тебя отправил туда Добрыня!

Он нанес удар, тут же ударил краем щита, без передышки пошел грохать тяжелой секирой.

У чужака был еще прием, который применял не часто, но первый раз Добрыня едва не лишился головы. С тех пор постоянно был настороже, страшился наносить удары в полную силу: в тот момент, когда Добрыня наносил удар, чужак не подставлял щит, а молниеносно поворачивался на пятке, оказываясь сбоку. Эти моменты были самые опасные, однажды Добрыня почти потерял равновесие, едва-едва не упал, тогда чужаку пришлось бы всего лишь добить дурака.

К счастью, забыт счет поединкам, выработалось чутье опасности, даже при самом сильном замахе богатырском расставлял ноги пошире и удерживал тяжесть на одной или другой ноге.

Однако рука, которой удерживал щит, совсем онемела от страшных ударов. Противник оказался сильнее, чем он думал, к тому же ловок и быстр, и если не сбить с ног удачным ударом или приемом, то бой затянется, а так всякое может случиться.

В прорези шлема видел сверкающие глаза. Доносилось глухое дыхание. Не владея таким искусным приемом, как поворот на пятке, Добрыня умело пользовался щитом, а когда в широком замахе заносил секиру для особо тяжелого удара, не открывал грудь и голову для чужого топора.

Он потерял счет победам, сражениям и поединкам, видел богатырей и сильнее, чем он сам, но всякий раз одерживал победы, ибо что такое сила в сравнении с воинским умением, воинской жилкой, воинской страстью к победе? Есть и на Руси богатыри, которые одним пальцем могут его пригнуть к земле: Микула Селянинович, старый Вольга, Збых, Горыня, Вырвидуб, Самсон, не говоря уже о Святогоре или Михайле Потыке, но те либо вообще не берут в руки оружия, либо не покидают своих мест. Но этот чужак был и силен, и, что главнее, рожден для боев, для схваток. Человек побеждает огромного быка, потому что тот все же по природе своей не боец, но не всякий одолеет даже малого волка, ибо волк нацелен на бой, он хищный зверь всегда, а бык – только если разъярить…

Чужак был волком, сильным, как бык, и гибким, как пардус.

Чувствуя, что силы уходят, как вода в песок, Добрыня начал беречь их, прижал щит, двигался мало, не наступал и не пятился, выжидал удобного случая для страшного и быстрого удара, чтобы разом закончить затянувшийся бой, но еще больше показывал всем видом, что уже нащупал такое уязвимое место в обороне врага и вот-вот ударит, уже изготавливается…

Чужак в самом деле ощутил неладное, Добрыня заметил, как движения стали чуть скованнее, топор двигается не по такой широкой дуге, отчего удары сразу стали слабее, щит тоже прижат к туловищу…

Красный распухший шар солнца коснулся темного как уголь края земли. Они дрались на кровавом закате, багровые лучи зловеще играли на металле доспехов, и те казались залитыми кровью.

В небе пронеслась, шурша крыльями, стая мелких птах. Их пронзительный крик был единственным, что нарушило страшную тишину, прерываемую только частыми ударами железа по железу да хриплым дыханием.

Он все чаще промахивался. Чужак под его ударами стоял как скала, а потом Добрыня без страха, но с облегченностью понял, что вот и настал тот день, который предрекал демон. Но только он не считает, что смерть в поединке ужасна и отвратительна…

Должен был последовать страшный, сокрушающий удар топором, от которого разлетится шлем вместе с головой, но все три мутных силуэта на месте чужака раскачивались на месте. Прогремел мощный голос:

– Да буду я проклят… если победа моя не будет честной!

– Сражайся, трус… – прохрипел Добрыня.

Чужак отступил на шаг, топор опустился, затем с размаху ушел в землю до середины обуха. Чужак показал растопыренные пальцы:

– Передышка!

– Оп-пять? – прохрипел Добрыня.

Чужак сказал зло:

– Ты, презренный, хочешь украсть у меня заслуженную победу?.. Какая честь сразить не спавшего ночь да еще подстрелившего для меня зайца? Ты, поди, еще и сон мой охранял, чтобы я отдохнул как следует? Комаров гонял? Дабы на тебя честь и слава, а мне стыд и поношение?