Фарамунд - Никитин Юрий Александрович - Страница 58

В голосе старого воина прозвучала неподдельная горечь. Плечи обвисли, а голова ушла в плечи, словно в ожидании удара. Лунный свет серебрил волосы, лицо оставалось в тени, словно уже исчезло из мира живых.

– Не знаю, – ответил Фарамунд со злостью. – Неужели ничего не можете придумать?

– Уже пробовали, рекс.

– И что же?

– Как видишь… Никто не хотел отрывать тебя… И вообще страшатся твоего гнева. Но положение наше отчаянное!

Лицо его медленно проступало из темноты. На скулах вздутые желваки, челюсти сжаты, в глазах злость и упрямство. Звезды над блестящими волосами гасли, на восточной части небо светлело.

Фарамунд покосился на могильный холмик. Жемчужинки усеяли так плотно, что могилка засверкала, как драгоценный камешек. В спину болезненно ударило острым ножом, кости затрещали. Некоторое время он стоял в полусогнутом, поясница отказывалась разгибаться. По всему телу кололи тысячи острых иголочек.

– В твоей комнате горит очаг, – сказал Громыхало торопливо. Он встал с легкостью, словно подросток. – Сухой и горячий воздух… горячее мясо!..

Фарамунд с огромным трудом разогнулся, тело деревянное, ступни не чувствуют, что под подошвами.

– Когда зажгли? – спросил он.

– И не гасили, – ответил Громыхало. – В наших землях, знаешь, воздух сырой, болотный. Говорят, на юге не так…

Он смотрел на карту почти с ненавистью. Все, что он делал, творилось для Нее, а Она ушла, бросила, предпочла небесные чертоги… Он чувствовал, что готов снова обрушиться с обидами на Лютецию, после чего придет волна раскаяния, что смел упрекать Ее в чем-то, такую светлую и невинную, после чего утонет в слезах, изольется, впадет от бессилия в тяжкий сон, из которого так мучительно выходить в эту черную безысходность…

– Вот здесь, – говорил Громыхало, его палец ползал по карте, – наши посты. Мы там потеряли уже десятка три человек…

– А это что? – спросил Фарамунд подозрительно. – Я там ничего не ставил.

Громыхало скромно улыбнулся:

– Рекс, но ты как-то высказывал пожелание… Словом, там был городок галлов, что не захотели признавать нашей власти. Ну, мы тогда, как ты и учил… Без потерь почти! Теперь он наш, там оставили надежный гарнизон. А наши посты продвинули к реке. Теперь все земли по эту сторону – наши.

Фарамунд спросил:

– А броды?

– Там постоянная стража. Две башни поставили! А лагерь спрятали за лесом совсем близко.

Фарамунд молчал, испытующе посматривал на Громыхало. Тот объяснял основательно, по-деревенски, и получалось так, что все делали по указке своего рекса. Выходит, этих военачальников он может оставлять без присмотра. Надо только давать им направление и указывать, что и где делать. И – какое-то время могут даже расширять их владения без его надзора.

В бурге узнал, что уже с неделю ширятся слухи о неком народе, что двигается с востока. Только что Европа перевела дух после разгрома гуннов, несокрушимые степняки рассеялись, снова накапливают силы, но за это время Степь выплеснула новых… Эти вовсе рождаются и живут на конях, едят и испражняются на скаку, а когда у них недостает еды, отворяют жилы коням и пьют теплую кровь, после чего удивительные кони снова могут скакать день и ночь без перерыва.

Фарамунд хмурился, как отличить правду от вымысла, не знал, но уже ломал голову, как вести себя при встрече. Уступать или сдаваться нет и речи, но до этого он либо трепал римские отряды, что почти не двигаются с места, либо осаждал крепости. В любом случае инициатива была на его стороне. Но с уроженцами степей придется обороняться, а от одной такой мысли кошки скребут на сердце…

Громыхало, обычно беспечный, еще через неделю подошел с озабоченным выражением на широком загоревшем лице.

– Рекс, – сказал он. – Степняки уже близко. Как я уже говорил, не гунны, не авары… Даже не гунны, а что-то непонятное. Если ничего не придумал, то, может быть, в самом деле запереться в крепости? Они бурги брать не умеют, проскачут дальше!..

– А что дальше?

– А дальше на юге напорются на римские армии… Настоящие, а не те, которые мы треплем, как собака мертвую утку. А те кого хошь обломают!

Фарамунд мгновение колебался, искушение велико, потом ответил словами самого Громыхало:

– А как же поселяне? Даже если успеем собрать всех в крепостях… пусть скот и тряпки притащат, отсидятся за стенами, то пропадут посевы, их дома пожгут, сады и виноградники порубят!.. Нет, раз уж взялись грабить окрестный люд, то мы его обязаны и защищать. Верность, дружище, как обоюдоострый меч. Они верны мне, я должен быть верен им.

Громыхало со скрипом почесал в затылке:

– Как думаешь бороться?

– Если бы знал…

– Ты придумаешь, рекс, – сказал Громыхало убежденно. – Из тебя военные хитрости сыплются, как горох из рваного мешка!..

Фарамунд чувствовал на сердце холодок. Те хитрости приходили на ум случайно! Да и захватывать города и бурги – это не с ордой конных зверей из неведомой степи драться.

На душе стало тревожно, словно повис на одной руке над пропастью.

Конная орда застала их войско во время длинного перехода из Люнеуса по дороге в Ашгаген. Войско франков двигалось обычным строем: впереди знатные всадники во главе с рексом, за ними основная масса конного войска, следом глотали пыль пешие ратники. Все при оружии, видно, слухи о приближении выходцев из Степи дошли до франков, а позади тащился, безобразно растянувшись, огромный обоз с награбленной добычей, припасами.

Хан на скаку оглядел все поле, глаза заблестели. В обозе одни женщины, уже видны их побелевшие от ужаса лица. Эти земляные черви не привыкли, что сыны степей появляются и исчезают неожиданно, а войско неповоротливых франков оторвалось чересчур далеко…

– Захватить обоз! – велел он звонким радостным голосом. – Пока войско повернет, мы уже будем делить добычу и раздевать захваченных женщин!.. Ура!

Жуткий клич раздался над степью. Земля задрожала, застонала под грохотом множества сухих копыт. Пригнувшись к конским гривам, степняки понеслись, как стая летящей саранчи.

Открытые телеги тащились тремя рядами, но все равно их было столько, что вытянулись длинными нитями. Как заведено у этих франков, управляли телегами женщины, ибо все мужчины, способные держать в руках оружие, двигались впереди в огромном войске.

Хан с поднятой саблей ворвался в щель между телегами. Конь несся как птица, справа и слева мелькали перекошенные в ужасе лица, сзади грохотали копыта быстрых степных коней.

Он успел с гордостью заметить, как быстро и слаженно налетели его удальцы на беззащитный обоз. Заблистали сабли, послышались крики. Конь хана пронесся почти к голове обоза, хан на скаку рубанул пару раз, оба раза неудачно, сабля натыкалась то ли на оглобли, то ли деревянные стойки телег…

Наконец конь поднялся на дыбы, с такой силой крепкая рука натянула удила, едва не разрывая рот, на телегах женщины внезапно обнажили мечи и со страшными криками, леденящими душу, набросились на всадников. Другие же умело и с неженской силой били копьями. Всадники падали под копыта, на телегах из-под пухлых мешков выскакивали мужчины в доспехах, с мечами и копьями, лица рассвирепевшие и ликующие…

И только теперь хан понял, в какую страшную ловушку попал. Телеги идут плотно, погибнет всякий, кто ворвался так неосторожно! Он закричал, срывая голос:

– Отступать!.. Это…

Копье с силой ударило в живот, пробило кожаные латы, рассекло печень. Хан умер от дикой боли, но перед остановившимися глазами все еще была страшная картина гибели. Его крика в шуме битвы никто не услышал…

Конница франков неслась бешеным галопом. Разделившись надвое, широкими клиньями охватили место схватки, а лишь затем ринулись в сечу. Пешие воины бежали со всех ног. В руках угрожающе блестели мечи.

Бой был жестокий, долгий, однако степняки, рассеченные обозом на три части, зажатые со всех сторон всадниками и пешими копейщиками, пали все до единого человека.