Далекий светлый терем (Сборник) - Никитин Юрий Александрович - Страница 40

Чертыхаясь, вылез из постели. На кухне включил плиту, поставил кастрюльку с водой. Пока умоется, там вскипит, дальше – ломоть хлеба, стакан чая… Успевает!

Когда наливал из чайника в стакан, ручка обожгла пальцы, он непроизвольно дернулся, кипяток плеснул мимо, задел пальцы, что сжимали стакан, и те мгновенно разжались.

Стакан хряснулся смачно, разлетелся осколками и брызгами. Выругался, торопливо выбросил осколки в мусорное ведро. Когда выскочил из дома, на конечной как раз разворачивался троллейбус. Алексеев заколебался, троллейбус далеко – можно не успеть, но остальные бежали, и он помчался тоже. По дороге поскользнулся на глине, но очищать некогда: вон садятся последние, в салон влетел с размаха, бурно раздышался, но чертов троллейбус стоял еще долго – водитель сходил в диспетчерскую, заполнил бланки, а может, и сыграл в домино. В троллейбусе же кипятились и поминутно спрашивали друг у друга, который час.

Когда троллейбус тронулся наконец, Алексеев уже опаздывал на три минуты. Сердце сжималось, мысленно оправдывался, шеф язвил, кругом похохатывают эти подхалимские рожи…

Его толкнули в спину. Он инстинктивно уперся, не давая нахалу протискиваться без вежливого: «Позвольте пройти…», но там наперли сильнее, и Алексеев вынужденно развернулся, пропустил, с запозданием отметив, что с таким хилым прыщавым заморышем можно смело идти на конфронтацию без риска получить отпор.

На остановке еле выбрался из туго набитого вагона, а когда поднимался бегом по широкой мраморной лестнице к такому же величественному подъезду, куда паровозы въезжали бы запросто, сверху спланировал обрывок газеты…

Этот эпизод Алексеев тоже запомнил хорошо. На миг газета зацепилась за массивную ручку двери, перевернулась, ветер потащил по площадке, дальше листок запрыгал вниз по ступенькам, на асфальте его крутануло ветром, кружануло, он взлетел над урной, на мгновение завис, медленно стал опускаться в жерло, уже почти скрылся там, но ветерок выдернул свою игрушку, подбросил, и газета пронеслась вдоль паутины проводов, мелькнула и растворилась…

Только начали работать, ввалился Цвигун, начальник отдела, сзади скромно топал ножками Маркин, заместитель. Цвигун, бледный и сосредоточенный, просмотрел бегло ряд работ, неожиданно спросил, нет ли у Лявонищука аспирина. Тот растерялся, глупо сказал, что захватил бы, если бы знал, что у начальника голова болит.

Когда Цвигун ушел, Маркин с облегчением сел за свой стол, самый массивный в отделе, как и положено заместителю. К тому же над головой Маркина висел красочный великанский японский отрывной календарь, его гордость, которую он привез из туристической поездки. Там были такие красивые картинки, что Маркин бледнел, когда отрывал очередной листок, и, сколько женщины ни упрашивали отдать их, бережно уносил домой.

Еле дождались обеда, женщины поставили чайник. Ко всеобщей радости, Клавдия принесла цейлонского чаю, толкач – шоколадку, потом снова осточертевший чертежный стол, только и развлечение, когда из соседнего отдела явилась толстуха с кучей импортного тряпья для немедленной распродажи…

Словом, день не лучший, но и не худший из прожитых. Обыкновенный рабочий день, когда несколько раз становится тягостно от косого взгляда сослуживца, наглого вопля уборщицы, неожиданного вызова к начальству…

По дороге домой заскочил в булочную, постоял за кефиром в гастрономе, там обругали, что не приготовил мелочь заранее, еще поцеловал замок в кулинарии, но на седьмую серию «Приключений майора Чеховского» успел, а засыпал поздно вечером, приняв успокоительное, с мыслью, что немедленно начнет откладывать деньги на дачу, чтобы с садом, смородиной, крыжовником…

Утром во вторник он продрал глаза в паршивом настроении, хотел было натянуть одеяло и спать дальше, но на часах ровно восемь, лишь с календариком застопорилось… Сегодня ж двенадцатое, а там в окошечке маячат те же две единички…

Он нехотя перевел на двенадцатое. Умылся, начал завтракать. Расправившись с яйцами, взял закипевший чайник, и тут взгляд упал на стакан… Целехонький, словно и не грохнулся вчера как бомба, ошпарив и залив брюки так, что полдня ловил на себе насмешливые взгляды!

Но ведь других стаканов нет, вчера он кокнул последний…

Машинально он взял стакан, принялся наливать кипяток. Вспомнив вчерашнее, поставил на стол и закончил лить уже там. Странно, непонятно…

Он заглянул в мусорное ведро. Чисто! Осколки исчезли, пропала и вчерашняя скорлупа от яиц.

Ошеломленный и встревоженный, он помчался вниз по лестнице. На мгновение задержался у почтового ящика, сунул в дырку палец, потянул. Ящик открылся, выбросив «Вечерку». Идиоты, положили вчерашний номер за одиннадцатое число!..

Когда выскочил из подъезда, в сотне метров разворачивался троллейбус. К нему со всех ног бежали люди, ринулся было и он, но все происходило настолько по-вчерашнему, что он невольно сбавил шаг, обошел участок с размокшей глиной, к троллейбусу подошел не спеша в тот момент, когда водитель как раз вышел из диспетчерской.

Довольный, что не набрал грязи на подошвы, Алексеев не сразу обратил внимание на то, что в троллейбусе ехали те же пассажиры, что и вчера, и стояли точно так же, на тех же местах. Он удивился, но тут знакомо ощутил толчок в спину. Инстинктивно напряг мышцы, уперся коленом в сиденье, там в красивой позе замерла с книгой на коленях хорошенькая женщина. Сзади толкнули еще раз, но он движением плеч дал понять, что сейчас повернется и разберется с нахалом, и там затихли.

Проехав еще остановку, Алексеев скосил глаза и почти не удивился, узнав вчерашнего заморыша. Все мы механизмы, подумал он с горечью. Вращаемся, несчастные колесики. Вся наша жизнь состоит из одного дня, раздробленного на множество одинаковых отражений.

Когда он торопливо поднимался по лестнице к дверям института, сверху, откуда-то из окон, летел обрывок газеты… Алексеев остановился, уже предчувствуя, что последует. Листок попрыгал вниз по ступенькам, на асфальте его подхватило ветерком, закружило, он завис над урной, медленно опустился туда, но в последний момент тот же ветерок выдернул его, лихо взметнул высоко-высоко, листок пронесся вдоль троллейбусных проводов, уменьшился в размерах и пропал…

В отделе он скользнул за свой стол, торопливо развернул лист ватмана. Все корпели над бумагами, лишь Колхозников где-то шастал, но ему все как с гуся вода. Через три стола светилась на солнце золотистая головка Златы, искорки так и прыгают по волосам, с грохотом свалил груду папок Лявонищук – все, как вчера…

С шумом распахнулась дверь. В отдел, едва не задев притолоку головой, вошел Цвигун, за ним семенил Маркин. Цвигун, как всегда, свиреп и лют, черные брови грозно сошлись на переносице, но сам бледен, с нездоровой желтизной…

– У вас аспирина нет? – обратился он к Лявонищуку. – Вы вечно стонете… Голова трещит, прямо раскалывается. Анальгин не годится, а от тройчатки болит еще сильнее, а вот аспирин бы в самый раз…

Лявонищук растерянно развел руками:

– Нету… Знал бы, что у начальства голова болит, захватил бы.

– Знал бы, – передразнил Цвигун. – Если бы я знал, сам бы взял.

Он пошел дальше, Маркин с облегчением сел за свой стол. Алексеев замер, боясь шелохнуться. Вчера слышал этот диалог слово в слово! С теми же интонациями, жестами, мимикой…

Он растерянно посмотрел по сторонам. Маркин трудился, скреб лысину, поджимал губы, выпучивал глаза, все привычно за годы совместной работы, и Алексеев перевел взгляд дальше, но что-то заставило его оглянуться, какая-то неправильность… Костюм, стопка папок, яркий календарь… Календарь!

– Коля, – сказал Алексеев, волнуясь. – Сегодня 12 апреля!

Маркин поднял голову, оглянулся.

– Да? – переспросил он неуверенно.

– Срывай, срывай. Не жадничай!

Маркин нерешительно поднял руку, осторожно и с сожалением отодрал листок, но едва положил на стол, как подал голос Лявонищук:

– Сдурели? С утра было одиннадцатое. Ты чего, Алексеев, людей дуришь?