Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович - Страница 33

– Все, – ответил я. – Давай в Москву!

Карашахин тут же пощупал мне пульс, вздохнул, в ладони его появился шприц. Я послушно дал заголить себе руку, кольнуло, от предплечья побежала жгучая струйка, растеклась горячей волной, а когда коснулась сердца, осталось только надежное тепло.

Новодворский сказал со смешком:

– Пусть телохранители едут в первой машине. Здесь вам ничего не грозит, кобызы такого президента в задницу целовать будут! Пылинки упасть не дадут.

Шофер сказал с лютой болью в голосе:

– Ну почему? Почему они горят, почему готовы за свою кобызскость под танки бросаться, а мы… нам лень через губу сплюнуть?

Глава 12

Над Москвой уже темное небо, когда въехали в город, а в это время года рабочий день заканчивается, когда солнце еще высоко. Я, увы, не Иосиф Виссарионович, что заставлял свой кабинет и всех министров работать до полуночи. Уже из машины позвонил всем, велел завтра в восемь утра быть у меня.

Домашний врач измерил давление, сразу же, несмотря на мои протесты и ссылки на Карашахина, вкатил укол в ягодицу, а другой, очень болезненный, под лопатку. Перед глазами перестали плавать розовые медузы, в голове наполовину утих шум. Я поблагодарил и выпроводил, дальше все в руках жены, она уложила в постель, принесла грелку под ноги, пичкала горячим чаем с какими-то целебными добавками.

– Давай спать, – попросил я. – Завтра тяжелый день…

– Тебе завтра вообще нельзя вставать! – заявила она с горячностью. – У тебя постельный режим…

– Слово-то какое нехорошее, – пробормотал я. – Фу, какая ты циничная…

И пока она соображала, по части юмора у нее туговато, я отвернулся к стене и скрючился в бублик. Тело потяжелело, налилось теплом, я начал проваливаться в сон непостижимо быстро, без пересчета бараньих стад перед внутренним взором.

И почти сразу завис во тьме, все тело сковало тяжестью. Попробовал двинуться, но руки и ноги как будто попали в густой клей, что с каждым мгновением застывает больше и больше, уже превращается в монополимерную смолу.

Пузырь, в котором я оказался, становился все теснее. Нечто огромное и враждебное давит со всех сторон, наваливается, и вот уже трудно дышать, задыхаюсь, жадно хватаю воздух…

Вынырнул из сна-обморока я все еще в том же пузыре, но вот там глазок ночничка, от окна, закрытого плотными шторами, все же струится серебристый лунный свет, знакомая комната подпрыгивает только от ударов моего сердца…

Жена рядом, в полумраке сонное лицо кажется моложе, дыхание ровное, не то что у меня: как из сопла первых реактивных двигателей.

Тупо и очень сильно болит в спине под левой лопаткой. Ладонь привычно похлопала по столику, пальцы нащупали журналы, папки, но ставшей привычной капсулы с лекарством не оказалось. Можно бы позвонить, кнопка прямо под пальцами, но представил себе, какие пойдут слухи, все равно у нас никакие тайны не держатся, пересилил себя, сцепил зубы, чтобы не стонать, в спину вонзилось острое длинное шило и достало сердце, а я доковылял на кухню, там в особом отделении холодильника целый арсенал лекарств, вот бы возликовал Борджиа…

Пока полз, цепляясь за стену, обратно, боль начала медленно затихать. Не ушла, не исчезла, а именно затихла, то есть осталась там же, залегла и свернулась холодными кольцами гремучей змеи, я чувствую ее недобрую тяжесть, ее смертельный холод. Перед глазами встало перекошенное лицо Митрохина, моего ровесника, его недавно разбил жесточайший инсульт. К счастью, у него достаточно средств, чтобы не загибаться в районной клинике, а оплатить врачей высокой квалификации и дорогие лекарства. Но полную работоспособность уже не возвратят, останется жить растением…

– Ни фига, – пробормотал я зло, – у меня сердце, сердце!.. Я не буду жить геранью.

Боль так и не исчезла совсем, когда я через час входил в свои рабочие апартаменты. Ксения ахнула, увидев меня:

– Что с вами, господин президент?.. Господи, вам пора отменять такие поездки!

– Какие? – спросил я устало.

– Волнительные, – ответила она сердито. – На вас лица нет! Это что же, оргии с горячими кобызскими женщинами?.. Я вас не узнаю, Дмитрий Дмитриевич, всегда такой спокойный, даже меня не потрогаете, вроде я и не женщина вовсе, обидно как-то, а сейчас как выжатая тряпка… Или вы еще и по Москве все кабаки обошли? Ну и как, славно погуляли?

– Не ворчи, – попросил я, – лучше сделай кофе. Покрепче и с тремя ложками сахара. Народ уже пришел?

– Да, ждут. Трясутся.

– Почему?

– Вы впервые не сказали, зачем.

– А-а, на ворах шапки вспыхнули…

– Еще как, – подтвердила она с тайной радостью. – Сидят, в уме номера швейцарских банков вспоминают. Да напрасно все…

– Почему?

– Да не станете вы, – сказала она безнадежным голосом.

Я открыл дверь, в предбаннике вдоль стены сидят Павлов, Громов, Каганов, Сигуранцев, Карашахин, все напряженные, с вытянувшимися лицами, только Новодворский по обыкновению хмурит брови и рассматривает подозрительно ногти, словно ночью это нормальные когти, а теперь вдруг укоротились, да еще Крамар, начальник охраны, изображает застывшего в готовности терминатора.

– Доброе утро, – поприветствовал я. – Если для кого-то доброе.

– Здравствуйте…

– Утро доброе…

Я прошел вдоль ряда, пожимая руки, пришлось обучиться этому доисторическому ритуалу, имиджмейкер ставил, так добрался до двери в малый кабинет, где проводил особо доверительные встречи, открыл дверь:

– Прошу! Разговор будет трудный.

Голос я сумел удержать ровным, бесстрастным, как держал всегда, министры слегка оживились, хотя в Сигуранцеве и Громове я уловил настороженность. Похоже, уже знают о некоторых аспектах поездки, хмурятся, но еще не догадываются, какие я сделал выводы. И сделал ли их вообще. Они поднимались, бережно прижимая ноутбуки, наладонники, кто к чему привык больше, толкались у двери, возникло некоторое оживление, я услышал басовитый смешок Громова, затем брезгливый голос Новодворского:

– Смех без причины – признак, что смеется идиот или хорошенькая девушка.

– Дай ему каплю никотину, – посоветовал Сигуранцев.

– Да он здоровый, – пожаловался Новодворский, – его впятером держать надо! Сколько ни проводи конверсию, а этот проклятый ВПК еще как-то дышит…

– На ладан, батенька, на ладан, – вставил Каганов довольно. – Некоторые люди произошли от обезьяны гораздо позже других. Это я о военных.

А Сигуранцев, глядя на грузного Новодворского, за ним Павлова и Громова, эти еще сумообразнее, сказал лирическим тоном:

– Слоны – люблю я дивный ваш полет… В этой стране, действительно, только две беды, но каждый день разные. Зато военные – всегда!

В кабинете не стали ждать приглашения, кому и куда сесть, за годы все выверено, двигали стулья, трясли стол, хотя тот по массивности уступит разве что танку, рассаживались вольно, расталкивая правительственными задницами более утлых. Громов и Карашахин сели рядом, один паваротистый, другой макнамаристый, но при всей несхожести оба одинаково бжезинкостны в присутствии государя, в то время как Новодворский и здесь демократ: гремит стульями, хлопает соседа по спине, хватает за причинное место, это у демократов шутки такие, чтобы к народу ближе, улыбается широко и простодушно, свой парень, а что хитрован, так все мы хитрованы, такова селяви, надо спешить грести под себя, пока в правительстве…

– Я вчера был в конклаве кобызов, – сказал я. – В местах массового расселения… Сразу скажу, я не изменил своей точки зрения на их образ жизни, на их быт, на оценку их… жизнедеятельности. Сразу скажу и то, что они своей работой, своим пребыванием вдохнули жизнь в Рязанщину. Там, где поселились кобызы, урожай зерновых почти вдвое выше, чем в местах, заселенных исключительно русскими. И это если учесть, что кобызы традиционно занимались только овцеводством. Кстати, в животноводстве они тоже опережают, намного опережают…

Новодворский довольно кивал, это же естественно, что русских опережают все, даже чукчи. Русские – криворукие, у них все через задницу, это спивающаяся нация, им нужно дать безболезненно загнуться где-нибудь в резервации, а земли отдать более трудолюбивым и предприимчивым народам, а Сергей Адамович Ковалев – спаситель России…