Если враг не сдается - Нестеров Михаил Петрович - Страница 51

45

Генерал Мельников был одет в военную форму и гражданскую утепленную куртку. Такое сочетание в одежде идет ему, пришел к выводу Артемов, вставая из-за стола. Не стиль, конечно, но что-то похожее. «Зачехлился» генерал, значит, рассчитывает на короткий разговор и – восвояси.

– Присаживайтесь, пожалуйста.

Артемов намеренно положил на зеленое сукно стола дневник генерала – дневник откровений, разительно отличающийся от дневников других генералов, издающихся многотысячными тиражами, бестселлер, раритет в потрепанной обложке и в единственном экземпляре. Артемов ждал реакции. Он не разыгрывал спектакль, просто таким образом, казалось ему, было проще начать беседу.

Поначалу Николай Мельников не замечал коричневатой книжицы и не мог найти причину затянувшейся паузы. Наконец он заметил ее. «Вот сейчас он подастся вперед», – предположил полковник, наблюдая за генералом. Но ошибся. Тот поднял глаза и спросил:

– Это не ваша вещь. Как она к вам попала?

– Я знаю, это ваш дневник. Я делал запрос и получил ответ. Почитайте, – Артемов протянул ему радиограмму.

Мельников вернул бумагу и спросил:

– Как ваше расследование может быть связано с Игорем?

– Не скрою, в течение нескольких часов он был подозреваемым.

– В преступлении? Чего вы не договариваете?

– Да, вот сейчас можно и так сказать – именно в преступлении. Когда среди личных вещей старшего сержанта Мельникова был обнаружен дневник неизвестного автора, чьи высказывания позаимствовал в интервью Игорь, я заподозрил его, – я искал «крота», продавшегося чеченцам и проходящего службу в учебном центре спецназа.

Артемов рассказывал, а Мельников внимательно слушал его и, казалось, не удивился ни преступлению, которое совершил Батерский, ни его классическому внедрению в часть, ни узкому кругу подозреваемых лиц, в котором, как в клетке, метался сжатый со всех сторон дефицитом времени и непростыми обстоятельствами этого дела полковник ГРУ.

Да, непростое дело досталось Артемову, тем не менее оно было близко к завершению. Пора прощания с учебным центром для полковника еще не настала, пройдет еще несколько дней в нелицеприятных беседах, запросах и ответах. Сюда с минуты на минуту нагрянет еще одна, возможно, межведомственная комиссия, и оперативно-следственная группа полковника Артемова если не вольется в ее авторитетно-вальяжный коллектив, то станет по правую руку от нее.

Еще час назад Михаил Васильевич, стоя на крыльце штаба и глубоко затягиваясь сигаретой, подумал, что, пожалуй, самый трудный и напряженный день в его жизни подходил к концу. Солнце словно остановило свою широкую поступь по небосклону: багряная полоса, протянувшаяся с юга на запад, застыла, припорошенная снизу и сверху рваными клочьями кроваво-серых облаков, погоняемых рассерженным норд-остом.

Артемов пытался проанализировать свою работу, выявить ошибки, дабы впредь не допустить их. Однако объем работы, проделанной им, не оставил в гудящей голове места для анализа. Лишь общие оценки по статьям, пунктам, параграфам: здесь сработал на «хорошо», здесь на троечку, тут высший балл, там неуд.

Он не ощущал себя в качестве статиста, не предугадывал ход событий, не держал их под контролем, не отдавал приказы, но прошел трудный путь. Он возглавлял оперативно-следственную группу, а не командный пункт. Жалел лишь об одном: что не оказался в центре подготовки спецназа на сутки раньше.

Пройдет несколько часов, и думы Артемова потекут, польются в драматическом ключе. Он подумает о том, что своей рукой он вписывал события, происходившие в десятках километров от него, в призрачный вахтенный журнал. Стали ли они интереснее в его изложении – так прямо сказать нельзя. Назвать себя сказочником в разыгравшейся кровавой драме – ему не захочется. Он – их часть, и ему от этого никуда не деться. Он найдет более или менее точное определение своей роли: проводник. Он был проводником, пропуская через себя и корчась в судорогах все напряжение этих трагических часов.

– Не беспокойтесь за Игоря, – закончил Артемов, цитируя Кондратова: – Прапорщику Седову опыта не занимать. Здесь мы отрыли «крота», а дело Седова – взять его.

– С чего вы взяли, что я беспокоюсь за Игоря? – Генерал пожал плечами. – Вот чего я никогда не делал, так это не беспокоился за него. Он выкрутится из любой ситуации. В этом он поднаторел еще на гражданке. И не на одной. Половина из тех гражданок, с кем он был знаком, по двадцать раз делала аборты. Он жрал пиво и гонял на мотоцикле. Сзади на кожанке у него было написано: «Если ты читаешь это, значит, моя сука упала с мотоцикла». Его задерживали, порой открывая предупредительный огонь, но вскоре отпускали. И он ни разу не сослался на меня. Он – скользкий налим.

– Может, поэтому он выбрал для себя спецназ? – улыбнулся Артемов.

– Это просто помогло ему в дальнейшем, – без тени улыбки на лице ответил генерал. – Причина в другом, она во мне. Знаете, когда он нашел этот дневник, который я прятал, как мне казалось, надежно?

«Нет, не знаю, – глазами показал Артемов. – Скажите».

– Когда ему стукнуло двадцать два. Я прятал свои записи от посторонних, а первыми посторонними для меня были самые близкие – жена и сын. Мы никогда не касались темы войны. Он – потому что не хотел. А я… – Мельников покачал седоватой головой. – Короче, он нашел мой дневник, прочитал, мои откровения стали откровением для него, и что-то сдвинулось в его уродских мозгах. Вообще-то он неплохой парень. Вор, правда. Он стырил мой дневник и с ним, как с руководством к действию, попер в Чечню. Чтобы на своей шкуре испытать то, что выпало на мою долю. Он захотел получить возможность сопоставить свои мысли и мои: совпадают ли они. Но я в то время ничего не знал, просто дивился переменам, которые с ним происходили. Начал понимать, когда увидел своего остолопа по телевизору. Когда я приехал вызволять его в Ханкалу, мы долго беседовали на эту тему. Этот ворюга, кроме дневника, украл мои мысли, присвоил все, что только мог.

– Почему, как вы думаете? – спросил Артемов. Он догадывался, какой ответ ждет его.

– В этом дневнике не просто много правды, там все правда. В 1996 году я писал: «Я не хочу, чтоб сейчас кто-то прочел это – еще рано, мне кажется. Но, может, лет через пять или шесть будет не поздно?» Знаете… Как вас по имени-отчеству?

– Михаил Васильевич.

– Знаете, Михаил Васильевич, когда первая чеченская кампания осталась позади, когда был подписан «хасавюрт», я понял, что и первая война проиграна и такая же участь уготована остальным войнам. Я поднимался по служебной лестнице ради семьи, о ней думал в первую очередь, а не о стране. России нет, сброд сплошной. В какой-то степени Игорь поступил мудро, когда от своего имени высказал все, что накопилось в наших с ним душах. В первую очередь он думал обо мне, а не о себе. Он исправлял несправедливость по-своему. В Ханкале он сказал: «Я понял, что ты никогда не выскажешь своих мыслей вслух, что строки из твоего дневника вскоре выцветут и никто не узнает о них. Но мы с тобой – одно целое, одни и те же проблемы мы понимаем и реагируем на них одинаково». Слова уже не мальчика, как считаете?.. И вот когда он все это понял, то решил, что настала пора, и дал открытое интервью. Мне кажется, он больше обращался к своим дружкам, оставшимся на гражданке, к сверстникам, поколению пепси, чтобы и у них что-то сдвинулось в мозгах. Конечно, он крепко подставил меня, но то сущая малость, то стоило наших с ним размышлений о родине, о малой части нашего народа – о наших с ним солдатах.