Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья - Страница 46

Но оказалось, что Ригунта обеспокоена совсем другим.

– Я хотела бы спасти Нейстрию… и тебя. Но я боюсь. Если король узнает… мне страшно даже подумать об этом…

– Когда чары спадут, он будет тебе только благодарен за то, что ты избавила его от ведьмы и ее отродья.

– А… если нет?

Но на это у Роберта был уже готов ответ: – Что ж, тогда тебе действительно придется сразу же бежать в Париж. Ведь причины, которые держат тебя в Компендии, к тому времени исчезнут. И если, не дай Бог, мой брат… ну, ты понимаешь… Ты будешь уже в Париже, обвенчана со мной и под моей защитой. Он не сможет причинить тебе зла. – Роберт засмеялся. – И, быть может… да что «быть может», наверняка по прошествии времени королевский титул, который теперь носит столь недостойная, перейдет к графине Парижской, моей супруге… тебе, моя радость. – Продолжая смеяться, он обнял ее. – Спасительница Нейстрии!

И, конечно, она согласилась. Как она могла не согласиться? Есть у женщин всех сословий пароль: «Я все сделаю для тебя, любимый!» – и он означает готовность пойти на великий подвиг и на тяжкое преступление, тратить молодость, красоту и здоровье в грязных, безнадежных и отупляющих трудах, отречься от родных и близких, стлаться под ноги и бросить на костер самую жизнь, чтобы он, этот любимый, мог погреть руки в холодный зимний день. И все за небрежную ласку, за мимолетно брошенное слово, за ничто. Можно называть эту готовность прекрасной, можно называть ее жалкой и рабской, можно вообще считать ее злостной выдумкой, но она существует. И та, что умерла в страшных муках в пыточной камере, и та, чья жизнь дотлевала огарком в монашеской келье в Анделауме, узнали это. А потому не следует обвинять мужчин в преступлениях, которые ради них совершили женщины. Они сами, по собственной воле, выбрали этот удел. И разве та, против которой и была нацелена интрига, женщина, уединившаяся в угловой башне Компендия, в покоях, где на столах лежали своды законов, и свернутые карты, и сочинения хронистов, и латинские поэмы, и короткий меч в потертых ножнах, покрываясь пылью, висел на стене – разве она не знала этого? О, лучше других. И когда меч этот был в ее руке, а на губах – боевой клич дружины, разве эхом его не отдавались все те же самые, извечные слова? И если бы она, Азарика, Оборотень, королева Теодерада, взглянула бы на Ригунту, она, словно в кривом зеркале, узнала бы жуткое отражение собственных помыслов, желаний и поступков – все для него, ничего для себя. И, может быть, сумела бы понять и простить. Может быть, потому что она, единственная из названных здесь женщин, пройдя через кровь и огонь, позор и боль, никогда не мечтала ощутить на своем лбу тяжкий холод короны.

И посему принуждена была ее носить.

– Я все сделаю для тебя, любимый, – сказала Ригунта. – Все – ради тебя.

– Ты сделаешь это для нас обоих, радость моя. И, клянусь моей любовью к тебе, тебя ждет такая награда, какой ты не можешь и представить.

– Да, да, да!

– Возьми же этот ковчежец. Постарайся, чтобы никто его у тебя не видел. Если же, не дай Бог, заметят и спросят, скажи, что там святые мощи…

Ригунта взяла ковчежец и надела цепочку на шею. В глазах у нее стояли слезы счастья.

«Где дух Господень, там свобода.»

«Ибо если бы даже ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы – да будет анафема».

Деделла нарочно выбрала день, когда Фридеберт уехал в монастырь – отвезти сыр и узнать новости о Винифриде. Мысль заняться колодцем приходила ей давно. Общинники из Аризент либо забыли о нем, либо махнули на него рукой. А ей пользоваться этим колодцем было бы выгодно и удобно. Но Фарисею она об этом не говорила ни слова. Сам бы он, конечно, вычистить колодец не сумел, а мысль, что он чего-то не сумеет сделать по хозяйству, была для его мужского самолюбия болезненна и оскорбительна. Поэтому Деделла помалкивала и выжидала. Теперь он уехал и вернется не скоро. Но непременно вернется – в этом она была уверена. Если приор чем-то и попрекал его во время его наездов в монастырь, он об этом тоже умалчивал. Но, скорее всего, ничем приор его не попрекал – Фридеберт не был даже послушником, и волен был в любое время уйти из монастыря и жить где угодно и как угодно. А она за это время справится. Когда Фридеберт вернется, все уже будет готово. Конечно, это будет нелегко. Но она справится. Я все сделаю для тебя, любимый!

Обрядившись во все самое худшее из того, что у нее было (Деделла счастливо засмеялась – бывали времена, когда она даже не могла себе представить, что будет выискивать «самое худшее»), обмотав ноги тряпками, а волосы тщательно упрятав под платок, она вооружилась лопатой, веревкой и ведром и направилась к старому колодцу. Было довольно прохладно – лето уже близилось к концу, но Деделла знала, что сегодня ей мерзнуть не придется.

Колодец, очевидно, был выстроен в те же времена, что и близлежащая вилла, был каменным, и строители, вероятно, предусматривали, что его временами будут чистить, потому что изнутри шел ряд металлических скоб, по которым удобно было спускаться вниз. Если бы колодец не высох, они бы, наверное, проржавев вконец от сырости, рассыпались в прах – а так кое-где еще держались. Деделла, подоткнув подол, открыв при этом крепкие ноги, подвязалась веревкой и полезла вниз. Оказалась она не в жидкой грязи, как все думали, а на груде камней. Может, колодец не пересох, как все думали, а был засыпан? Другая бы отступила, но Деделла засучила рукава и приступила к работе. Несколько раз она карабкалась наверх с полным ведром камней, костей и прочего мусора, опрастывала его и снова спускалась. Когда дно несколько очистилось, она взялась за лопату, отыскивая засыпанный источник. Но то ли его так прочно забило, то ли Деделла просто не могла его найти, труды ее не принесли особого успеха. Она отнюдь не склонна была признать свое поражение, просто выругала себя, что не догадалась прихватить с собой огня, понадеявшись на то, что в колодец будет проникать дневной свет. Вытерев рукавом с лица грязь и пот, она привалилась спиной к стене колодца, гадая – сходить ли ей в дом за факелом и мотыгой, от которой толку было бы больше, или сделать это завтра. Ей не хотелось откладывать работу на следующий день, но слишком уж она умаялась.

И вот так, отдыхая во тьме, пыли и прохладе, она услышала наверху человеческие голоса.

Деделла чуть было не окликнула их – этих людей, беседовавших наверху. Но что-то ее удержало. Крестьянская осторожность… инстинкт существа, на своей шкуре узнавшего, что такое травля. Вдобавок голоса были совершенно незнакомые – и мужские. Она могла доверять только одному мужчине на свете. Поэтому она задержала дыхание и затаилась, надеясь, что те, наверху, ее не заметят.

– …все эти дни я не буду здесь появляться. Я должен быть в Париже, и меня должны видеть. Поэтому тебе придется оставаться здесь и следить. Отсюда хорошо видна дорога, – говорил один.

– Но когда… – начал было другой.

– Надеюсь, что в ближайшие дни, – резко перебил его первый. – Но кто может знать точно? У нее не всякий день может быть случай подобраться.

– Тогда я буду настороже. Лошадь будет там, где договорились. И… она сразу же прискачет сюда?

– Лучше было бы, если б она задержалась. Меньше подозрений. Но она может себя выдать… или просто проболтаться. Поэтому ей желательно сразу уходить. И, – говоривший на некоторое время смолк, – и, если все случится быстро, тебе, может, и не придется высматривать. О смерти королевы известие разнесется быстро, а если к тому же… – он снова замолчал, будто слова жгли ему язык. – В любом случае ты будь готов исчезнуть. Из Компендия за ней может быть погоня.

– Я постараюсь ее перехватить.

– Верно. Ты должен ее встретить. Ну, и дальше ты знаешь… – голос стал удаляться, словно его обладатель двинулся прочь от колодца.

Деделла, сжавшись, не двигалась с места, не зная, остался ли у колодца второй собеседник или двинулся вслед за первым. Текли томительные минуты, но наверху ничего не было слышно. Деделла, обливаясь потом. дрожала на дне колодца. Наконец она рискнула. Цепляясь за скобы, она поднялась наверх и осторожно высунула голову, как улитка из домика. Никого не увидев, мгновенно перевалила через край колодца и бросилась прочь. Об оставленных внизу лопате и ведре она, разумеется, не вспоминала. И только выбравшись на тропинку, петлявшую вниз по склону, она осознала, о чем толковали эти люди.