Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья - Страница 32

Рикарда молча перебирала четки. Фульк расхаживал по камере. Деделла в углу пряла шерсть. Это был урок, который наложила на нее настоятельница – чтобы не сидела без дела. Как ни странно, ей действительно почти нечего было делать. Рикарда, некогда доводившая до изнеможения целый штат служанок и придворных дам, теперь стала до крайности нетребовательной хозяйкой.

– А может, и вы в это верите, благочестивейшая? Вам приятнее быть побежденной имперской принцессой, а не девкой без роду, без племени, осужденной за колдовство? Впрочем, я забыл, вы ведь и сами развлекались с запретными знаниями, однако ж, безуспешно. Удивляюсь, как это вы вовремя не нашли с ней общего языка? Теперь бы эта так называемая Теодерада оказала бы вам покровительство, приняв при своем дворе!

Молчание.

Фульк все еще не мог отказаться от посещений бывшей императрицы, хотя бы изредка. Он уже понимал, что никакой практической пользы из них не извлечет. Но они стали для него чем-то вроде наркотика. И когда ему удавалось пробить ее броню и заставить корчиться от боли, это доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Однако это происходило все реже и реже. С каждым годом Рикарда становилась все безразличнее к мирским делам. Монахини восхваляли ее безукоризненную жизнь, и даже настоятельница при встречах с ней прекратила поджимать губы. Дойдет до того, думал Фульк, что эту рыжую шлюху объявят святой.

– Да, при дворе. Сейчас ведь там начнутся празднества – охоты, пиры, турниры. Мой человек в Лаоне обо всем мне доносит… Другие будут веселиться, пока вы гниете здесь!

Он усмехнулся про себя, представив возможное прибытие Рикарды ко двору. Она сильно раздалась, несмотря на то, что много постилась – сказывались отсутствие треволнений и малая подвижность. И, наверное, совсем поседела. Хотя волосы она теперь полностью забирает под вдовье покрывало, которое ее совсем не украшает.

– Почему вы не отвечаете?

– Я не слушаю тебя. Я молюсь.

– Но неужели вы позволите торжествовать этим ничтожествам, которых сами вытащили из грязи?

– В своей жизни я вытащила из грязи только одно ничтожество. Тебя, Фульк.

Ага! Все-таки слушает. Впору прибегнуть к более значимой теме. Вряд ли она спокойно будет выслушивать рассуждения о человеке, которого прежде так страстно любила, и потом столь же страстно ненавидела.

– А он? Слыханное ли дело? При одном самозваном короле еще и второй! Ну не смешно ли – Эд стремится обезопасить своего наследника! Раньше он не был столь осторожен. Стареет наверное, – Фульк был по меньшей мере лет на пятнадцать старше Эда, но это не имело значения – он словно родился без возраста. – Правда, если бы этот наследник был ненамного постарше, он, если хоть малую толику похож на своего родителя, не преминул бы тут же с полным основанием урвать у последнего власть. Впрочем, вряд ли Эд способен об этом подумать. Он же теперь, видимо, для разнообразия, решил быть милостивым. Хотя, если он решил облагодетельствовать всех, кого раньше обидел, очередь выстроилась бы до самого Рима, верно, милостивейшая? Взять хотя бы этого безродного мальчишку, так называемого «крестника королевы», которого он воспитывает вместе со своим сыном, так что он, по сообщению моего человека, больше времени проводит во дворце, чем в монастыре святого Медарда, к которому приписан. Как бишь его? Винифрид из каких-то Эттингов. У меня, помнится, Винифрид из Эттингов осуждался по какому-то делу, – из того же, верно, гнезда, что и это отродье…

Фульк еще что-то говорил, но Деделла не слышала больше ни единого слова. Она положила прялку на скамью и выскользнула из кельи. Он не обратил на это внимания – за все минувшие годы канцлер привык, что Деделла – даже меньше, чем говорящее орудие – орудие безмолвное. Она же научилась сдерживать свои чувства и не побежала, не закричала, но чинно направилась в сторону кладовой. Если бы кто-нибудь спросил ее о намерениях, она с ходу выдала бы какое-нибудь правдоподобное объяснение. Но, несмотря на внешнее безразличие, душа ее кричала. Винифрид из Эттингов! Не чаяла она снова когда-нибудь услышать имя старшего брата. Но Винифрид мертв… а это значит, что ребенок его и Агаты, еще не рожденный к тому времени, что Деделла бежала из Туронского леса, остался жив. Может быть, жива и Агата? И все это время Деделла ничего не знала…

С самого рождения он усвоила твердо – человек сам по себе – ничто, женщина в особенности. Она принадлежит семье, роду, и важна лишь как его частица. Потому так сильно было ее отчаяние, когда погибли ее родные. Виной была не только скорбь, но и потерянность. И вот теперь – неожиданная весть о том, что есть у нее родная кровь. Эттинги еще существуют на земле. Она не одна.

У лестницы, ведущей к кладовой, она задумалась, обдумывая то, что она скажет сестре-ключнице, а также свои дальнейшие поступки. Должно зайти в пекарню… и на сыроварню тоже. И вообще прикинуть, что может понадобиться в дороге.

Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем – тишина, покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой. К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней. Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк, была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь претворились в неколебимую решимость – увидеть племянника. Единственное родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна племяннику – ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не думала. Не думала и о том, что «крестник королевы» – это все равно что крестник «дьявольского отродья» – подобные соображения были слишком сложны для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для побочных соображений просто не оставалось места.

Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег – впрочем, почему же побег, она ведь не монахиня – свой уход, запасется всем необходимым, а в пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников – она достаточно наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же заветное место сейчас только одно – Лаон, монастырь святого Медарда. И тут ее никто не остановит.

Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.

Детский голос звенел под сводами собора.

– Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и чужестранцев, наказывать злодеев…

Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем, многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига – в Реймсе. Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд, похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне, и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай, будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее, помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным. Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола. Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский – а именно Габунд, бывший приор святого Медарда – человек преклонных лет, кроткого нрава, не имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он – папский легат и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по правую руку от принца, по левую же – епископ Суассонский. Король, королева и их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же помосте – знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.