Тени Королевской впадины - Михановский Владимир Наумович - Страница 12

Через несколько минут от «Кондора» осталась только скособоченная труба, которая продолжала отчаянно дымить.

– Старик сражается до последнего, – сказал капитан, и Миллер с удивлением уловил дрожь в его голосе.

– Отлетался «Кондор», – вздохнул боцман и снял рыбацкую зюйдвестку. – Сложил крылья.

Корабль скрылся под водой.

Что-то ухнуло, над местом гибели «Кондора» поднялся водяной горб, и высокая волна, побежавшая от него, едва не перевернула плот.

Матросы внешне безучастно смотрели на гибель корабля. Но может, они умели глубоко таить свои чувства – кто их разберет?

С самого начала путешествия на плоту Миллер понял, что на комфорт рассчитывать не приходится: плот заливало, плохо скрепленные бревна скрипели, все время норовя схватить ногу в капкан.

Теперь они не гребли. Плот дрейфовал, покорный морским течениям и ветру. Грести, выбиваться из сил бессмысленно, рассудил капитан: вероятность встречи с каким-либо кораблем не зависит от того, движется плот или не движется.

Боцман прикорнул на солнцепеке: выглянувшее из-за тучи солнце вдруг пригрело совсем по-летнему.

– Корабль! – закричал матрос.

Видимо, так кричал впередсмотрящий Колумба, когда каравеллы отважного генуэзца приближались к Новому Свету, но Миллер догадался, о чем идет речь. Он с беспокойством вглядывался вдаль: какой сюрприз преподнесет теперь ему судьба?

Капитан Педро оказался пророком: их действительно подобрали очень скоро.

Миллеру и тут повезло: судно, которое их подобрало, оказалось гражданским. Шкипер его, весьма эмоциональный француз, больше доверял не документам, которые просмотрел довольно невнимательно, а живому впечатлению.

Он и команда «Пенелопы» – так называлось судно, которое сняло с плота потерпевших бедствие, – затаив дыхание слушали рассказ Миллера о его печальной «одиссее». Оказывается, большинство из них недурно понимали по-немецки.

Размякший от горячей пищи и доброй порции арманьяка, Миллер поведал сначала о концентрационном лагере, в котором он провел четыре долгих года между жизнью и смертью.

Когда Миллер рассказывал о ночной погрузке боеприпасов, о том, как военнопленные бегом таскали тяжелые ящики, а падавших людей эсэсовцы добивали, кто-то спросил:

– И французы там были?

– Конечно. У нас был интернациональный лагерь: в бараках содержались и французы, и русские, и бельгийцы, и болгары, и югославы, и немцы…

– Немцы?! – удивленно переспросил шкипер.

– Те, которые шли против фю… Против этого подонка Гитлера, – пояснил Миллер. (Обмолвка могла ему дорого обойтись, но, кажется, на нее никто не обратил внимания.)

– А ты неплохо выглядишь, парень, – заметил один француз, хлопнув штурмбанфюрера по плечу.

Даже измызганный, в трюмной грязи, прилипшей к мокрой одежде, Миллер производил впечатление здоровяка.

Штурмбанфюрер вздохнул и негромко проговорил:

– У меня конституция такая, кость широкая, ничего не поделаешь. Все ошибаются. А у меня на теле живого места нет, – продолжал он с надрывом, – почки отбиты. Меня в лагере каждый день…

– Довольно, дружище, – громогласно прервал его шкипер. – Хватит вспоминать о том, что было. Нужно думать теперь не о прошлом, а о будущем.

– А я, когда читал, особенно в «Юманите», о немецких концентрационных лагерях, то думал, грешным делом: враки! – заметил тщедушный матрос с пышными усами. – Трудно поверить, что могут быть на свете такие ужасы. Только когда услышишь очевидца, того, кто прошел через все это…

– Все так и есть, как он рассказывает, – поддержал Миллера шкипер.

– Откуда ты знаешь, Пьер? – спросил пышноусый.

– Теперь уже можно об этом рассказать… Войне капут и Гитлеру капут, – сказал шкипер. – Мой младший брат служил во французской армии и в сороковом году, в самом начале «странной войны», попал в плен к бошам. Что-то там ему пришили, какую-то агитацию, что ли… В общем, упрятали его немцы в концентрационный лагерь.

– Во Франции? – поинтересовался Миллер, дуя на горячий эрзац-кофе.

– Нет, в Германии… Забыл я, как лагерь называется. Брату удалось переправить домой записку, одну-единственную… Больше мы от него ничего не имели. Страшная записка, доложу вам. Брат рассказывал в ней об одном надзирателе, который убивал пленных одним кулачным ударом.

Миллер поперхнулся. Откашлявшись, он покачал головой:

– У нас в лагере такого надзирателя, кажется, ее было.

– В Германии не один лагерь… Слушай, а может, ты с братом моим сидел? – оживился шкипер. – Его звали Жан, Жан Леру… Дома все его звали Птижан. Он и впрямь был малыш. Сухощавый такой, в очках… Его долго в армию не хотели брать, но он настоял-таки, добровольцем пошел. Отечество, видите ли, защищать… Отечество, которое продал Петэн. Брат сложил, наверно, голову… Был отчаянный спорщик…

– Теперь отольются ботам все слезы, – вставил усатый.

– Птижан был гордостью семьи. – продолжал шкипер. – Ему прочили блестящее будущее. Уже на первом курсе Сорбонны он напечатал какую-то выдающуюся статью по химии. Я-то в химии, честно говоря, мало что смыслю, но Птижан мне объяснял – что-то там связано с органическими соединениями. А, да что говорить, – махнул рукой Леру-старший. – Так ты не встречал Птижана? Может, он жив?.. – спросил шкипер с внезапно пробудившейся надеждой. – Леру…

Миллеру не потребовалось особо напрягаться, чтобы припомнить тщедушного француза с вечно спадающими очками, изможденного как смерть.

– Нет, не встречал. Но будем надеяться, что ваш брат жив, – ответил Миллер. – Сейчас, при усиленных бомбежках, многим заключенным, как мне, удается бежать из лагерей.

– Значит, ты, говоришь, бежал из лагеря во время бомбежки? – спросил Миллера капитан «Пенелопы». – А как же ты очутился в море?

Миллер отставил кружку с недопитым кофе.

– Я не прямо из лагеря бежал. Когда лагерь разбомбили – это случилось сразу после ночной погрузки боеприпасов, – эсэсовцы наскоро выстроили всех уцелевших заключенных в несколько колонн и погнали к морю. Мы решили – эвакуация…

– А оказалось? – нетерпеливо спросил кто-то из матросов.

– Оказалось – верно, эвакуация, да только… на тот свет, – усмехнулся Миллер. – Пригнали нас в Любек, а там уже приготовлены эшелоны. Затолкали нас в товарные вагоны, как скотину, и – к морю, в Любекскую бухту… И все это – в страшной спешке… В бухте стояли пустые суда… – Миллер полуприкрыл глаза, чтобы получше припомнить названия пароходов, между которыми он несколько часов назад чудом провел «Викторию» – «Кондора», и медленно, с паузами перечислил: – «Тильбек»… «Атен»… «Кап Аркона»… «Дейчланд»… Ну, еще там были сторожевые катера, баржи, мелкие суда…

Выражение настороженности исчезло с лица шкипера – Миллеру трудно было не поверить, так убедительно, с деталями рассказывал он.

Усатый что-то сосредоточенно припоминал.

– Тебя на какое судно посадили? – спросил он Миллера.

– «Кап Аркона», – ответил наугад штурмбанфюрер.

– Точно! Вспомнил! – радостно произнес усатый. – Это ведь такой большой океанский пароход, правда?

– Да.

– Я плавал на нем до войны, – улыбнулся воспоминаниям усатый, обращаясь ко всем.

– Задолго? – спросил шкипер.

– Задолго до войны, еще мальчишкой, с папой и мамой. Помнится, мы занимали каюту второго класса, на средней палубе… Комфортабельный корабль, ничего не скажешь. Отец говорил, что «Кап Аркона» обслуживает пассажирские линии Атлантики…

– Твои воспоминания потом, – перебил его шкипер.

Усатый смешался и умолк под его тяжелым взглядом.

– «Кап Аркона» – верно, комфортабельный лайнер. Но нас там набили столько, что яблоку негде было упасть. Я поднимался на борт одним из последних и прикинул на глазок, сколько заключенных прошло по трапу: пожалуй, около пяти тысяч, не меньше, – продолжал Миллер. – Дожидаясь своей очереди, я прислушивался к репликам, которыми перебрасывались эсэсовские охранники… Из этих разговоров я понял, что на нескольких баржах немцы разместили узников, пригнанных из Штутгофа, а на пароходе «Дейчланд» – заключенных из Заксенхаузена и Равенсбрюка, что пароходы с заключенными должны торпедировать гитлеровские подводные лодки.