Восточный конвой - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 1

Владимир МИХАЙЛОВ

ВОСТОЧНЫЙ КОНВОЙ

Часть первая

«Классное занятие»

Глава первая

Самолету наверху было одиноко. Такова судьба их, – одиночество дает безопасность, хотя и тяготит порой. Но когда самолеты в небе встречаются, это означает катастрофу.

Предчувствие катастрофы не оставляло Милова с самого начала полета. Оно возникло, едва лишь лайнер «Люфтганзы» оторвался от взлетной полосы и, оставляя внизу и позади аэропорт и весь город Франкфурт на Майне, набирал высоту, чтобы лечь на нужный курс и через несколько часов приземлиться – если ничего не произойдет – в аэропорту города Атланты, штат Джорджия, США.

Милов уважал предчувствия. Они редко обманывали его. Если бы ощущение опасности зародилось у него еще на земле, он, скорее всего, отложил бы полет. Теперь он не мог сделать ничего, что хоть как-то предотвратило бы опасность.

Он сидел, опершись плечом о спинку кресла, повернувшись на сиденье наискось, чтобы таким образом отделиться от остальных пассажиров, заполнявших кабину, и создать себе привычное состояние одиночества, свойственное ему (как он сейчас думал) не в меньшей степени, чем самолетам в высоте. Может быть (думал он) отставному полицейскому и следует быть одиноким, чтобы никому не портить жизнь: долгие годы службы способствуют утяжелению характера. Милов привык уходить в капсулу одиночества, даже находясь в толпе. И сейчас применил этот же прием, чтобы расслабиться и освободиться от трудно определимой, и все же явственно ощутимой тревоги.

Некоторое облегчение приносила мысль о том, что предчувствия, посещавшие его, сбывались по-разному. Одни – немедленно или почти немедленно, другие – лишь со временем. Про себя он называл их «отложенными штрафами», пользуясь хоккейным термином.

Может быть, впрочем, на возникновение скверных предощущений повлиял и недавний разговор со старыми друзьями, в котором было сказано и услышано много всякого.

Последнее предчувствие – последнее до нынешнего часа – сбылось сразу. Оно навестило Милова пять дней тому назад, во время очередной бессонницы. Где-то в середине ночи, окончательно разуверившись в возможности уснуть, он почувствовал вдруг твердую уверенность в том, что сию минуту ему позвонит Ева. Ощущение было настолько сильным, что он тут же поднялся и пошел в ванную бриться – хотя телефон его не был оборудован видеоблоком, и Ева никак не могла бы разглядеть двухдневную щетину.

Он втирал в свои впалые щеки лосьон, когда телефон грянул – застрочил короткими очередями, частыми, как пульс бегуна на финише дистанции.

Милов метнулся к аппарату, распластываясь в воздухе, словно бы бросался на вооруженного противника, чтобы выбить из его руки финку или ствол. Схватил трубку.

То была действительно Ева. Слышно было прекрасно, как и всегда, когда звонили из Штатов, а не откуда-нибудь из Бибирева или Выхина.

– Что ты делаешь? – Это была всегдашняя ее манера: обходиться без предисловий.

– Не сплю.

– Естественно. Хотя… ну да, у вас же ночь. У тебя ночь?

– Пока еще ее не отменили.

– А чем занимаешься днем? Всё ловишь гангстеров?

– Да нет, – сказал Милов после крохотной паузы. – Уже не ловлю. Вышел, как говорится, в тираж. .

– Неужели?

– Так полагается. Прошло мое время. Одно прошло, другое пришло… Жизнь, одним словом.

– Ты ведь еще совсем не старый.

– Ну, в общем… так получилось.

– Тебе грустно?

– Не без того.

– О, не надо грустить. Только сейчас для тебя и начнется настоящая жизнь. Много свободного времени, можно путешествовать, объездить весь мир. Я права?

– Хочу увидеться с тобой, – эти слова вырвались у него невольно.

– И мне тоже очень хочется!

Такие желания возникали у Евы раз или два в год. Что у нее было в промежутках, Милов не знал и не хотел знать.

– Ты и в самом деле очень хочешь встретиться?

Словно бы она и так не знала. Милов проглотил комок и ответил:

– Приезжай. Тогда сама поймешь.

– Не могу. У меня пациенты, и надвигается конференция. Очень много сумасшедшей работы. Поскучай еще немного. Я тоже буду скучать. Сейчас у меня просто нет времени. Пойми и не обижайся. Как только смогу, позвоню тебе, и ты приедешь. Если только (тут голос ее сделался чуть более напряженным) ты действительно свободен. У тебя ведь никого не появилось? Ты и на самом деле свободен?

– Как ветер.

– Ты мне изменяешь? Сознавайся немедленно!

– Каждый день, – улыбнулся он. – А ты?

– С утра до вечера только тем и занята, не беспокойся.

– Ах, вот на что уходит твое время! Я уязвлен до глубины души, разгневан, взбешен и жажду крови.

– Я так и знала. Поэтому буду ждать тебя здесь. Где-нибудь через месяц. Или даже раньше, может быть. Тогда и прилетишь свободно, как ветер.

– Ветру легче, – сказал Милов. – У него нет проблем с передвижениями. А у меня есть.

Он не стыдился признаваться в бедности. Бедность была той ценой, какую приходилось платить за чистую совесть; по мнению Милова – ценой не слишком дорогой. У Евы обстоятельства были более благоприятными, но и ей швыряться деньгами не приходилось. Да американцы и не любят этого.

– Ты о деньгах? Не беспокойся, на этот раз все складывается весьма удачно.

– Получила наследство?

– Все, слава Богу, здоровы. Нет, просто так сложились дела. Так что нужно лишь немного терпения. Вот и всё пока. Не грусти. Набирайся здоровья. Как только смогу – немедленно позвоню тебе. Целую.

– И я тебя. Желаю успеха на твоей конференции. Бай-бай…

«Интересно, – подумал он, положив трубку и присев на диван. – Мое предчувствие оправдалось, только не совсем в том виде, в каком я его ощущал. Кто его знает – может быть, я что-то не так понял, когда Мерцалов говорил, что мне в эти дни должно сильно икаться… Ошибся? Или же… это был не последний звонок? Ну что же – во всяком случае, у меня и на самом деле возникло неопределенное количество свободного времени. Потому что мне-то представлялось, что лететь надо будет немедленно. Придется поразмыслить над тем – как использовать его с наибольшей пользой. Или – это ближе к истине – с наименьшим вредом. Безболезненно убить месяц, или сколько там получится…»

Месяца, однако же, не получилось. Всего четверо суток.

Вечером четвертого дня, если считать от предчувствия и звонка, он вернулся домой довольно поздно – после театра. Теперь хватало времени и на то, чтобы ходить на спектакли и в концерты – не на самые лучшие, разумеется, места. Но уж став пенсионером, надобно быть им до конца. Посмотреть мир – на это денег не хватало, но на хлеб и кое-какие зрелища еще можно было раскошелиться.

Он пил цветочный чай на кухне, куда был перетащен и телефон; длинный шнур позволял иметь его под рукой даже в ванной. Трудно было привыкнуть к тому, что никто не собирается нарушить его покой требовательным звонком; никому-то он стал не нужен. А ведь были времена, когда телефон просто-таки разогревался от непрестанной работы – так, что трудно было удержать трубку в пальцах. Но великий говорун превратился в великого немого, и примириться с этим оказалось нелегко. Скоро, пожалуй, дойдет до того, что придется самому слать себе записочки по факсу. Но почему-то в это он не верил. Вот и сегодня, как раз, когда он выходил из театра, забрезжило предчувствие скорого беспокойства. Но, может быть, на сей раз то опять был отложенный штраф?

Звонок застиг его именно на этой глубокой мысли. Пронзительный и дробный. Не городской. Заставляющий мгновенно подхватиться, словно колокола громкого боя на военном корабле. Снова Ева?

Милов сорвал трубку.