Тело угрозы - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 3

Миничу такое времяпрепровождение нравилось все больше и больше, Ржев это чувствовал и, кажется, решил воспитать Минича хорошим наблюдателем – себе на смену, видимо, хотя намекал как-то неопределенно и на то, что вскоре введет его в курс какого-то дела, которое – если подтвердятся предположения – потрясет весь научный мир, а то и не только научный. Минич хотя и знал, что любители всегда склонны к преувеличениям, тем не менее ожидал не без интереса. Затем его загнали на целый месяц далеко-далеко, где кочуют туманы, а вернувшись, он нашел Ржева уже больным вразнос – и в положении, когда и стакан воды подать было некому. Минич мысленно только пожимал плечами: ну, можно ли было так жить – без подстраховки, должен же был понимать, что такая вот ситуация не исключена… А хотя – каждый верит в свою неуязвимость – до времени, до жареного петуха… Не будь Минича – так и продолжал бы старик умирать в одиночку, когда и слово сказать некому? А сюда, в больницу, кто отвез бы? «Скорая»? Но вот не стал же Ржев вызывать врачей, хотя телефон у него был. Что он – до такой степени бесстрашен? От этого хохмит – или наоборот?

Может быть, мысли эти передались умирающему; через минуту-другую, собравшись, видно, с силами, он выговорил уже совсем иным тоном – серьезно, без фиглярства:

– Страшно мне, Марик. Очень…

И снова предугадал, похоже, то, чем хотел ответить Минич: все обычное, что и полагается говорить в такие мгновения.

– Да не за себя, не думай, со мною решено, а там что будет, то и будет, – так продолжил старик. – За вас за всех я боюсь. За девушку – ты только ее не обижай, она хорошая. А главное – за землю…

– Ничего, Россия выкарабкается, – механически ответил Минич, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно увереннее. – Какая еще девушка? Ты о чем это?

– Дурак… Не о России я. О Земле. О планете, понял?

– Понял. – А как еще можно было откликнуться? Трудно ожидать от человека в таком состоянии, чтобы до последнего сохранилась у него ясность мышления. Бредит уже, наверное.

Следующие слова старика только подтвердили это опасение:

– Небира, запомни. Все записано. В подполье. Это она. И с нею…

Небира – женское имя, похоже. Никогда он не говорил о женщинах – наверное, воспоминания пришли из молодости. В каком это подполье он был? Когда? Бред…

– От лисички, понял? – С трудом различимое хриплое бормотание продолжалось. – Да ты увидишь, у меня в дневнике наблюдений все записано. И отдельно – вешалка, все на дискетах там, в загашнике… Она покажет… Фотографии найдешь. На них отмечено. Туда мало кто смотрит… Пока никто не сделал сообщения, ни из любителей, ни… Я хотел еще понаблюдать, да вот… Правда, уже позвонил этим – чтобы застолбить, в Колокольск. Как раз перед тем, как ты меня сюда… Но они не поверили, думаю. А дело… А дело… Ты уж…

Кажется, сил, чтобы говорить, у него вовсе не осталось – он замолчал, дыхание было частым, слабым. Задремал?

– Я выйду, покурю, – сказал ему Минич. Курить давно уже хотелось до изнеможения. А говорить в ближайшие минуты старик вряд ли соберется с силами.

Ржев услышал его, едва заметно кивнул приоткрывшимися на мгновение веками. Пошевелил губами, но без звука.

Минич встал. Осторожно затворил за собою дверь, отсекая непрерывные тире, что вылетали из аппарата – черт его знает, как он у них называется, – следившего за сердцем готового отойти человека, и на осциллографе, синхронно со звуками рисовавшем не очень ритмично ломавшуюся линию. Прошел коридором, вышел на лестничную клетку, где несколько хмурых мужиков в домашних халатах усердно красили атмосферу в серо-голубой цвет.

Одной «Мальборо» оказалось мало, он тут же, залпом, высосал и вторую – в запас, чтобы уж подольше не отлучаться.

5

Факсы умирающего старика между тем не пропали даром. Напрасно он опасался.

Из Колокольска ему позвонили; но никто к телефону не подошел. Это заставило думать, что речь идет о банальном розыгрыше и вряд ли стоит тратить время на его проверку. Тем более что автор мог бы выслать фотографии, а не ждать, пока за ними приедут. Вероятнее всего, снимков этих просто не существовало. Впрочем, такой любитель действительно состоял в списках; но ведь его фамилией и адресом мог воспользоваться какой-то шутник, вот и все.

Однако в конце концов удосужились проверить любительское наблюдение, хотя и без того дел хватало. Скептики, понятно, нашлись, но любопытство пересилило. Нацелили астрограф, сфотографировали и среди обычного множества параллельных черточек нашли ту, коротенькую, что шла резко наискось. Проверив – убедились, что это никакой не спутник, а вероятнее всего – заблудившийся, отбившийся далеко от Пояса астероид. Однако вращением он обладает обратным, судя по снимкам, – правда, в этом ничего сверхъестественного нет. А может быть, все же комета? Долгопериодическая? Ну, об этом можно будет судить через неделю или десять дней по его движению: если комета, то приблизится к Солнцу настолько, что появится хвост; пока же на снимках виднелась лишь светящаяся точка. Однако что там такого необъяснимого нашел наблюдатель?

Ржеву снова позвонили – и дозвониться опять не смогли. Что удивительного? Люциан к тому времени уже неделю лежал на Каширке. Наблюдения решили не продолжать – если не прикажет дирекция.

Директор же обсерватории, профессор доктор Нахимовский, человек в серьезных уже годах, один из последних, видимо, представителей романтического поколения восьмидесятых – девяностых годов прошлого века, решил, что, когда придет его время на телескопе, он, может быть, и попробует краем глаза, совершенно нечаянно, увидеть… А сейчас ему было не до таких материй.

Совсем недавно он, преодолев интеллигентскую робость, написал самому президенту с просьбой принять его для важного разговора. Убедившись в том, что Академия наук на подобное долго еще не решится, Нахимовский решил лично просить главу России о выделении денег для строительства нового орбитального телескопа: отставание от Америки было уже не то чтобы постыдным, но просто катастрофическим, да и от Европы с ее VLT тоже. И в таком разговоре, пожалуй, можно было использовать и эту историю с любительским наблюдением: вот, мол, до чего дошла наша наблюдательная астрономия – только и остается, что полагаться на любителей… Подать это, разумеется, не как серьезный аргумент, а вроде бы анекдот, это может оказаться полезным. Нахимовский, как и многие интеллигенты, считал себя прирожденным дипломатом. И суждение по вопросу – продолжать ли отслеживать тело – решил отложить до возвращения из Кремля.

Однако романтические гены заставили-таки его уже в ближайшую ночь подняться под купол и посмотреть. А потом – сравнить с ранее сделанными снимками.

Он медленно переводил взгляд – уже в своем кабинете – со снимков на текст сообщения и обратно. И интуиция, выработанная долгими годами наблюдений, заставила его испытать серьезное волнение.

А может быть, и не анекдот тут?..

Но тут к нему – нахрапом, без стука – ввалились сразу с полдюжины коллег: чей-то был день рождения, но то был лишь повод, на самом же деле завязывался скандальчик – кто-то залез в чье-то время, и все прочие волнения отошли на неизвестно какой задний план.

Что же касается Большого дома на Лубянке, то там перехват был, как мы уже знаем, зарегистрирован и доложен наверх, но низы в общем-то отнеслись к нему скептически: далекие звезды у них политических подозрений не вызывали, и наблюдение за ними в обязанности Службы не входило.

Но в любой группе кто-нибудь да обязательно думает иначе. Нашелся такой и там; то ли он был впечатлительнее других, и картина гибели мира, какую можно было представить, внимательно анализируя запись, показалась ему достаточно убедительной, то ли почудилось ему, что в деле, какое старший лейтенант Комар увидел вдруг в своем воображении, угадывалась ослепительная перспектива, обещающая в случае удачи разразиться звездным дождем, причем какое-то количество звездочек осело бы и на его погонах. Так или иначе, он почел себя обязанным доложить возникшие соображения своему непосредственному начальнику, успевшему вернуться с доклада на самом верху.