Ночь черного хрусталя - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 27

– Вы обещали мне пистолет, – напомнил Гектор.

Милов вынул из глубокого кармана армейский, позаимствованный на бензозаправке.

– Постарайтесь при случае раздобыть что-нибудь более убедительное, – посоветовал он.

– Вроде этого, вашего?

– Вот именно.

Они тихо затворили за собой обе двери. На втором этаже по-прежнему дежурили. Гектор сказал строго:

– Мадам остается дома. Господин Рикс скоро прибудет. Так что будьте внимательны.

Он начал спускаться. Полицейский сказал своему напарнику:

– Проводи господ, чтобы там – сам понимаешь…

Доброволец щелкнул каблуками и последовал за Гектором. Тогда полицейский проговорил едва слышно:

– Колонель…

Милов посмотрел на него взглядом, выражавшим абсолютное непонимание.

– Простите, офицер – вы и тогда уже что-то говорили мне, но боюсь, что вы приняли меня за кого-то другого. Извините, я спешу.

– Прекрасная погода на дворе, не правда ли? – спросил капитан полиции вместо ответа.

Милов прищурился:

– Вы полагаете, можно не брать зонтика?

– Разве что от солнца.

Милов напрягся:

– Слушаю. Докладывайте.

– Капитан Серое, из Службы. Мы вас ждали еще вчера, я опознал вас по галстуку…

– Вчера я попал в охоту.

– Возможно, вам просто не повезло: вы видите, что здесь происходит. Полиция, по сути, распущена, армия стоит в стороне… Но даже вчера было бы уже поздно. Все мы опоздали. Но главное – мы ошибались: по цепочке шел не наш товар. Мы не успели выяснить, что именно перевозили, но только не нарки. Теперь цепочка порвана. Будут приказания, колонель?

Милов пожал плечами.

– Цепочку я видел – обрывки… Не знаю, капитан. Старайтесь выжить, не влезая в эти дела слишком глубоко – вот все, что могу посоветовать.

– Голова идет кругом… – пожаловался полицейский. – А вы попытаетесь выехать?

– Капитан! – сказал Милов с упреком, – начальство, как известно, не спрашивают. – Повернулся и заспешил вниз.

Гектор ждал в подъезде. Добровольца не было видно.

– Что у вас там за секреты? – подозрительно спросил журналист.

– Ну, какие у нас могут быть секреты, – сказал Милов. – Просто хотел уточнить дорогу.

– Ладно, не хотите – не говорите, – обиженно проговорил Гектор. – Зато я тут узнал еще одну интересную новость. Этот доброволец – фром, понимаете?

– Да будь он хоть папуасом…

– Вы не понимаете ситуации, Дан. Понимаете, оказывается, фромы под шумок решили отделиться от Намурии, раз все идет вверх дном…

– Я же вам говорил: экологические кризисы порой принимают странные формы, – усмехнулся Милов. – Ну, двинулись?

Они вышли на улицу. Там было дымно. Гектор сказал:

– Будем живы – встретимся.

– Все бывает, – сказал Милов.

И они зашагали – каждый в свою сторону.

Милов шел по тротуару тем обманчивым шагом, какой кажется неторопливым, но на самом деле позволяет развивать немалую скорость. С дубовым листом на рукаве, с автоматом за спиной, он ничем не отличался от большинства других людей на улице; те жители, у которых не было ни листьев, ни оружия, ни желания участвовать в происходящем, отсиживались, надо полагать, в домах, надеясь, что происходящее их не коснется. Костры из книг чадили, зато мебель, тоже выброшенная кое-где под горячую руку, горела весело.

«Интересно, – подумал Милов, спокойно вышагивая, – очень даже интересно… По правилам, мне действительно надо как можно скорее покинуть страну – мне здесь больше делать нечего как должностному лицу. Но вот как человеку… Если ты человек, то не можешь так просто сказать себе: это не моя страна, не мой народ, это их внутренние дела, меня вся кутерьма совершенно не касается, пусть жрут друг друга, если это им нравится – главное, чтобы у меня дома все обстояло благополучно… Не можешь хотя бы потому, что нет больше домов-крепостей, и все, что происходит в одном, завтра перекинется и на другой; в наши дни всякий политический процесс подобен если не чуме, то уж во всяком случае СПИДу, и сколько ни кричи: «у нас этого нет» – завтра же убедишься, что – есть, и еще сколько!.. Нет, удрать сейчас – это не для меня. Но, значит, надо становиться на чью-то сторону. А на чью? Я и сам считаю, что наука с техникой вместе с политическим руководством виноваты, беспредельно виноваты – не думали, не хотели предвидеть последствий, полагали, что нашли путь к счастью, и на деле предавались эгоистической эйфории безответственного создавательства – а создавательство не имеет права быть безответственным и бесконтрольным, порнография существует не только в искусстве, но и в науке, в прикладной науке, и уж тем более – в инженерном творчестве. Надо было вовремя схватить за руку – никто не схватил, поэтому теперь хватают за горло, чтобы задушить. И ведь задушат, рука не дрогнет. Постой, по сути дела, ты сам себе и от собственного имени излагаешь программу Растабелла? Выходит, так. Значит, ты на их стороне? Да нет же! Ну, а почему же? Он прав, а ты против него – значит ты неправ? Тогда не лучше ли тебе и в самом деле удрать за границу, к своему официальному начальству, и не забивать себе голову всей этой несуразицей? Да нет, не так просто, – ответил он сам себе. – Потому что ты отлично понимаешь: Растабелл прав, но борьба сейчас идет не за Растабелла или против него; идет самая обычная, примитивная борьба за власть, причем не демократическая борьба, а борьба за диктатуру, за власть фашистского типа, природа же пригодилась как лозунг, только и всего. Думаешь, новое правительство, утвердившись, сразу же станет заботиться о природе? С первого взгляда можно подумать, что так и будет: заводы не дымят, что-то уже взорвано, как ты сам слышал… Но интересно: что именно остановлено, что именно взорвано, а что просто приостановлено на денек-другой? Это же крайне сложно: людей-то кормить все равно надо, и если ломают одну систему кормления, ее надо заменить другой – а кто об этом слышал? Вот интересно, а деловые интересы того же Рикса при этой операции пострадали? Не верю. Просто мы предполагали, что Рикс оперирует по-крупному наркотиками, а оказывается, у него был какой-то другой бизнес, и мне очень интересно – какой же, и что ему это дает…»

Он бессознательно изменил направление, чтобы обойти лежавшего на мостовой убитого, вымазанного кровью; лицом мертвец походил на еврея.

«Ну да, – подумал Милов, – без этого никак нельзя, как же без этого… Но вообще все это, если говорить всерьез – довольно спокойная и миролюбивая акция. Все-таки Европа, поотвыкали. Вот если у нас тоже начнется такое, то уж это будет – не дай Бог, чего-чего, а уж размаха нам не занимать – во всем…»

Он шел мимо магазинов, больших и маленьких, большинство было закрыто, но некоторые все же торговали – булочные, овощные, мясные лавки, те, где товар не мог ждать. Покупали немногие: никто, похоже, не собирался делать запасы.

«Да, поотвыкали, – подумал Милов. – И еще не поняли, что такое для их страны остановка гидростанции и затопление; вот что значит – нет информации. Надеются на помощь остального мира? Поможет, конечно – если только в остальном мире не начнется то же самое. Но ведь и остальной мир дышит тем же воздухом, пьет ту же воду, да и ее не хватает уже, и живет под тем же ультрафиолетом – озоновый-то слой рвали все сообща, дружно; так что может оказаться, что остальному миру окажется не до них, вообще никому ни до кого, кроме самих себя. А если…»

Он понял, наконец, что окликают его – и, кажется, уже не в первый раз; окликали по-намурски, так что он как-то не принял на свой счет, выпал на несколько мгновений из реальности – и только когда его дернули за рукав, сообразил. Остановил его доброволец, у которого, кроме дубового листа на груди, была еще и узкая зеленая повязка на рукаве; видимо, был он каким-то начальником. Начальник сердито смотрел на него, сурово выговаривая.

Из его слов Милов понял хорошо если четверть, однако уразумел, что ему следовало присоединиться к стоявшей посреди улицы группе человек в двадцать, кое-как вооруженных – они старались образовать какое-то подобие воинского строя. Никакого другого решения мгновенно не пришло в голову, и Милов поспешно проговорил: «Юр, юр» – то есть «да, да» – в значении этого слова у него сомнений не возникало – и присоединился к группе. Начальника это, кажется, совершенно удовлетворяло. Он строгим оком оглядел строй, громко скомандовал – и отряд двинулся: вразброд, конечно, не в ногу, но прилагая все усилия, чтобы выглядеть воинственно. Милов шагал в последней шеренге.