Ночь черного хрусталя - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 12

– Вот в ней-то могут утопить каждого, кого сочтут виновным. Вы не хотите понять, Граве. Люди прежде всего нуждаются не в горячей воде. И не в автомобилях, тряпках или космических кораблях. Им куда нужнее другое – жизнь. Когда люди начинают понимать, что все блага жизни они получают за счет этой же самой жизни, что жизнь, которую нужно отстаивать, – это не только они сами, но и все живое, что только есть в мире, и сами люди живы лишь до тех пор и потому, что живым остается это живое – вот тогда революция – я имею в виду нашу с вами научно-техническую, великую протезную революцию, – вот тогда она и обращается в свою противоположность, а мы с вами встречаемся в пещере и стараемся унести ноги подобру-поздорову, и плюхаемся в отравленную воду, вступив перед тем в огневой контакт…

– Что-что? – спросил Граве.

– М-м… Я имел в виду перестрелку. Ну, что же – видимо, мы хотя бы приблизительно разобрались в обстановке. Пошли?

Граве взглянул на часы.

– Я полагаю, что сейчас уже нет смысла. Через четверть часа должен быть следующий автобус, и с ним, я надеюсь, ничего подобного не случится. За это время до следующей остановки нам не дойти.

– А вы уверены, что следующий будет? – недоверчиво спросила Ева.

– Простите, доктор, но я надеюсь, вы не станете поддерживать предположения нашего спутника? Вам, жителю цивилизованной страны, было бы непростительно делать столь экстремальные предположения: будто у нас может произойти нечто… подобное.

– Ну, если говорить серьезно, – не сразу ответила Ева, – мне, откровенно говоря, страшно не хочется говорить серьезно, мне спать хочется… Но раз уж вы затеяли серьезную беседу… Мы, медики, кое-что начали понимать всерьез и раньше. А биологи – еще раньше нас. Начали… Но понимание, мне кажется, – это не миг, не прозрение, это влюбиться можно мгновенно… а понимание – процесс длительный. Хотя для начала нужен какой-то толчок… вроде нашей ОДЫ. Нет, мы понимали, что цивилизация приносит и немалый вред – но прикрывались успехами медицины, увеличением продолжительности жизни, и нам казалось, что проигранное в одном месте мы возмещаем в другом, и равновесие в общем сохраняется. Но вот все начинает становиться на места, и делается как-то неуютно… – она поежилась.

– Это нервы, только нервы, – сказал Граве. – Конечно, вы имеете дело с больными, а вот я с вами не могу согласиться. За последние десятилетия человечество выиграло великую битву – против ракет и ядерных головок. Мы победили без крови. И это настолько грандиозно, что на то, что вас беспокоит, я смотрю как на относительно мелкие неприятности.

– То была первая холодная война, – сказал Милов. – А сейчас мы вступили во вторую, и она будет посложнее. Потому что тогда воевать приходилось в основном с предрассудками, амбициями политиков и военных, ложными понятиями престижа, просто упрямством, порой – тупоумием, интересами военной промышленности; но тут можно было победить, потому что в глубине души все были согласны с самого начала: уж очень конкретной выглядела смерть. Как в авиакатастрофе: если вы падаете с неба – надежды не остается. Вот мы и выиграли. А сейчас идет та же самая битва за выживание. Но только если там враг был конкретен, я говорю не о пресловутом «образе врага», а о враге всеобщем: оружии, которое можно было при случае увидеть и потрогать, и если тот враг был не в нашей повседневной жизни, а вне ее – мы не катались на ракетах и не ели ядерные заряды, – то сейчас все неопределенно, опасность не концентрируется на десятке или сотне военных баз, она в нашем гараже, холодильнике, тарелке, стакане – она везде. И поняв это, человек хочет возвращения к первозданной чистоте воздуха, воды, пищи – но еще не согласен жертвовать ради этого всем комфортом, и пока он торгуется со смертью – процесс идет…

– Не согласен, – решительно объявил Граве. – Не могу признать, что мы ничего не сделали для устранения опасности. Да вот хотя бы: супруг доктора, господин Рикс, человек у нас весьма уважаемый и не раз оказывавший стране услуги, не получил разрешения правительства на создание тут, у нас, какого-то своего предприятия – оно оказалось неэкологичным, и парламент… Впрочем, доктор наверняка знает все это значительно лучше меня.

– Ничего я не знаю, – сказала Ева, нахмурившись, – и не желаю знать, мы занимаемся каждый своими делами… Видите, мы снова пришли к разговору о смерти; однако это будет уже не падение с высоты, это будет рак, и та его форма, которую излечивает только нож. Рак – это не только Лестер, это и мы с вами, Граве, и еще миллионы умных, образованных, деятельных людей. Мы упустили миг, когда цивилизация из доброкачественной начала перерождаться в раковую.

– Вот именно, – подхватил Милов. – А ведь если больной понял, что у него – скверная опухоль, и хирурга нет – он согласится, чтобы ее хоть топором удалили, и пусть это сделает хоть дровосек – иначе смерть… И вот процесс понимания этого шел достаточно давно, и ему помогали – журналисты, парламентарии, гуманисты, проповедники…

– Уж лучше бы они молчали, – вздохнул Граве. – Конечно, свобода печати – великая вещь, однако порой…

– Наоборот: надо было договаривать до конца. Кричать: рак не проходит от аспирина! Мы гуманно предупреждаем каждого курильщика: гляди, парень, наживешь себе рак легких! Но курить не запрещаем: насилие над личностью, да и все же доходная статья… Точно так же пытались предупредить человечество – но никто не попытался что-то сделать всерьез. Очищение? Но сигарета с фильтром не становится безвредной, верно? Курильщик скажет вам: бросить трудно, привычка, потребность… Так же и человечество: оно привыкло, у него есть потребность во всем, что дает современная цивилизация. Но ведь и наркотик становится потребностью! Так что если в результате начинаются серьезные осложнения или, как теперь любят говорить, непредсказуемые события – хотя на самом деле они легко предсказуемы, – то единственное, что можно сделать, это выбрать: на чьей ты стороне.

– Как легко рассуждать, господин Милф, – сказал Граве холодно, – когда горит дом соседа… Интересно, а что бы вы сделали, происходи это у вас дома?

– Я был бы с теми, кто за жизнь, – сказал Милов, – жизнь ценой комфорта, а не наоборот. Я не из самоубийц. И думаю – вы, господин Граве, тоже. Хотя – вы ведь не верите, что здесь, у вас, может происходить что-то серьезное…

Граве помолчал.

– Видимо, автобуса не будет, – сухо произнес он затем. – Что же, идемте. К сожалению, мы потеряли немало времени.

– Пешком в город? – воскликнула Ева. – Даже если мы и дойдем, то в лучшем случае к вечеру…

– Важно дойти до перекрестка, – сказал Граве. – Тут мы в стороне, но между Центром и городом какое-то движение наверняка существует: остановим первую же машину…

– Дан, придумайте что-нибудь, – сказала Ева. – Понимаете, я все-таки ухитрилась стереть ноги на этой дороге и не знаю теперь…

– Все очень просто, – сказал Милов. – Вы вдвоем оставайтесь здесь пока. Я доберусь до перекрестка и первую же попавшуюся машину пригоню сюда.

– Вы полагаете, водитель согласится? – на всякий случай спросил Граве.

– Я его очень попрошу, – сказал Милов. – Так, чтобы он не смог мне отказывать.

«Да нет, – подумал Милов. – Я здесь человек посторонний, я не нахожусь в состоянии войны с этой страной, что бы тут ни происходило. Значит, если он попросит меня подойти – подойду спокойно и вежливо…»

Это было, когда он уже приближался к перекрестку и шел открыто по дороге – не канавой и не придорожным кустарником; шел так, чтобы не вызвать никаких подозрений у возможного наблюдателя: такой наблюдатель мог существовать – давний и многогранный опыт подсказывал это. Вооруженный человек возник внезапно – появился из-за толстого дерева, до которого Милову оставалось еще шагов двадцать; на человеке был солдатский комбинезон, только вместо погонов на плечах были дубовые листья – суконные или пластиковые, отсюда не разглядеть. Придерживая правой рукой висевший на плече и направленный на Милова автомат, человек махнул левой, подзывая: