Не возвращайтесь по своим следам - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 25

Зернов оскорбился, конечно, хотя всегда знал, что с пьяного – какой спрос? И даже возражать не стал, но надеялся, что кто-то сейчас вступится, обрежет нахала и грубияна, посадит на место; в прошлой жизни в таких случаях выгоняли из дому, но теперь такой возможности не было, только словами и можно было чего-то добиться.

Однако никто вступаться за Зернова не стал, так что можно было даже подумать, что и все прочие тут с негодяем согласны. Похоже, не оставалось ничего иного, как сделать вид, что сказанного вовсе не слышал. И чокаться с потянувшимся через стол Мишей Зернов, понятное дело, не стал – потому что и в тот раз не чокался, хотя тогда Миша, конечно, нес что-то совсем другое, хотя тоже не очень соответствовавшее случаю.

– Ты думаешь, – продолжал тем временем Миша, – я на то обижен, что ты меня тогда обозвал графоманом и выгнал? Да нет, я к таким вещам тогда уже привык и обижаться перестал. Но ведь я тогда к тебе и на прием не пошел бы, не попросился, если бы знал… Но вот Короткова я тебе не прощу, и никто, – он широко повел неуверенной рукой над столом, – не простит, и за это мы все тебя дружно ненавидим и сколько живы – ненавидеть будем… Не проходят подлости безнаказанно, гражданин начальник, и, может, на то нам и дана вторая жизнь, чтобы тайное становилось явным. Вот и стало, и теперь до самого конца твоего тебе от этого никуда не деться. И будешь ты смотреть на Короткова и думать: это я его продал, это я его убил, и все это знают, хоть и не каждый в глаза скажет, – а вот я говорю…

Коротков – это тот самый автор был, который написал о повороте времени и с которым Зернов и в этой жизни уже дважды разговаривал и еще будет, никуда не денешься. Однако убивать его Зернов не убивал, это все он уже (как мы помним) взвесил и решил, что вины его тут не было, если кто и был виноват – то не он, не Зернов, а сам порядок, установивший четкие представления о том, что можно и чего нельзя. А что повесился потом Коротков – так это все от водочки проклятой, а водочка – от слабости характера… Нет, Мишин пьяный бред принимать близко к сердцу никак не надо было. Пусть себе болтает, пока не посинеет…

– Костя, – сказал Зернов, обращаясь к сидевшему рядом сыну. – Мало мы с тобой встречаемся, я и не знаю ничего о том, как у тебя дела, как твоя жизнь проходила, – тогда, когда я, как говорится, дуба дал…

Сын не сразу ответил, неохотно и как-то стесненно:

– Да что – мои дела… Вот и года еще не прошло, как вернулись – с Людой, с Петькой…

– Постой, – сказал Зернов оторопело. – Это что же получается: вы – сразу за мной? И года не прошло?..

– А? Да нет, я не об этом. Прожили мы еще долго… Только не здесь мы прожили, отец, а совсем в других местах.

– Неужели вас… – шепотом, ужаснувшись, проговорил Зернов. – За что?

На сей раз Константин даже улыбнуться попытался.

– Да нет, папа… Мы просто уехали. И всю остальную жизнь прожили в другой стране. В Штатах, если хочешь знать.

Тут Зернову воистину стало нехорошо. Когда тебя облаивает какой-то – графоман, не графоман, иди разберись – это естественно, привычно, это вроде производственной травмы, не более. Но когда вдруг узнаешь, что твой сын, твой собственный сын, тобою выращенный и воспитанный… Да уж лучше бы он – ну, не знаю, пусть бы человека убил, – преступно, но не позорно (так подумал Зернов), но вот так взять и уехать, и не в Венгрию какую-нибудь, не в Югославию даже – пусть и не совсем, но все-таки нашу, – но в Америку, в цитадель империализма, в страну – враг номер один, если уж говорить совершенно откровенно…

– Костя, – жалобно сказал он. – Как же ты… как же у тебя и ум-то повернулся в такую сторону? Убей, не пойму. Разве так я тебя воспитывал?..

– В том и дело, что ты меня воспитывал, – ответил сын, и холодом тянуло от его слов, чтобы не сказать похуже. – Ты меня в том убеждении воспитывал, что все, что бы ни было – правильно, свято, что истина только у нас – и так далее…

– Но ведь я всю жизнь в это верил!

– Уж не знаю, как ты верил: то ли из нежелания посмотреть и увидеть, то ли просто из страха… Но тебе повезло: ты умер, когда верить еще можно было. А вот мы, все мы, кто сейчас за столом, – мы дожили до времени, когда ясно стало, что и как на самом деле; узнали правду – не всю, может быть, но даже частица правды лучше, чем полная ложь…

– И ты взял и бросил родную страну…

– А вот за это уж тебе спасибо. За то, что ты оставил мне такое наследство, какого я принимать не захотел…

– О чем ты – не понимаю…

– Да хотя бы о том же Короткове, о котором Миша говорил…

– Дался он вам! Слабый человек, алкоголик…

– А почему? Думаешь, потому только, что ты его книгу зарубил? Не бойся, вышла его книга, и эта вышла, и многие другие, только их потом разыскивать пришлось по разным закоулкам, где люди их хранили, имя его по всему миру шло… Но не потому он умер, что разочаровался. Но ведь ты на него донос написал!

– Не донос, а просто письмо…

– Да уж донос, не бойся слов, именно так это называлось. А пора сейчас сам знаешь какая, и после тебя еще некоторое время она на дворе стояла; вот его и взяли, потому что он от полного отчаяния, когда ты ему отказал, стал искать способ рукопись свою переправить туда, на Запад, – человек на такое вполне может пойти, если уверен, что написанное им может людям в чем-то помочь… И получил он срок. А уж потом, вернувшись по болезни сактированным, пить стал. Ему бы потерпеть – и дожил бы до лучшего времени; однако не успел. Ты его предал, ясно? И потом, когда имя его стало можно называть, тут и твое выплыло рядышком – доносчика… Так что же, ты думаешь, большое счастье было – жить тут твоим сыном? Нет, меня не гнал никто, не презирал, мне, наоборот, сочувствовали; но мне-то самому что оставалось? Или с пеной у рта тебя защищать – но не мог я этого, потому что оказалось, что ты мне всю жизнь врал, и долго, трудно пришлось мне потом твое воспитание из себя выковыривать! Или же – махнуть рукой и уехать туда, где имени твоего позорного не знали и можно было жить нормальным человеком, как все люди: там не надо биографий заполнять по поводу и без повода… Вот я и взял и уехал – вот и весь сказ.

– Опозорил мою память. Грязью забросал…

– Это я – твою?!

– Но ведь какой-никакой, но дом здесь! Родной! И кусок хлеба…

– Кусками хлеба и там не обделены, хотя, конечно, их там зарабатывать нужно. Но ведь не за хлебом я туда уехал: от позора бежал, людям в глаза смотреть не мог!

– Но вот вернулся все же, – сказал Зернов, без малого торжествующе.

– Время так повернулось, что же я мог: одни возвращаются из смерти, другие – из своей страны…

– Там? Твоя страна?!

– Прости, только я там больше прожил, чем здесь. И сын мой Петька, которого уже нет сейчас, – Петька уже другой родины и не знал, он же там вырос, человеком стал…

– Сапоги чистил? Или посуду мыл в ресторане каком-нибудь?

– Эх, папа, папа… Мусора у тебя в голове полным-полно – ты уж не обижайся, что я тебе так говорю, но ведь в этой жизни я намного старше тебя и исчезну раньше, так что доживать тебе, понятно, без меня придется… Я теперь старший, пойми и смирись. И знаю больше, и понимаю больше твоего. А что до посуды в ресторане, то там он ее не мыл – дома, конечно, приходилось, только не вручную… А там он, как все, – учился, окончил Эм-Ти-Ай, стал ученым, я еще жив был, когда получил он Нобеля за свои работы по физике времени…

Вот те на – этого Зернов, честно говоря, не ожидал, и странное смешение чувств возникло в нем: внук – лауреат Нобелевской премии, это, конечно, да! Но только – если бы здесь он стал, а то ведь – там, не своей стране принес почет… Да и вообще, с этим Нобелем тоже не все было ясно. У нас в стране ее не многие получали, и из этих получавших, самое малое, трое лучше бы и вообще не получали… Правда, то не научные премии были – две по литературе, третья – за мир… Но ведь и еще одна была по литературе получена, и тут все было очень хорошо, мы даже, по слухам, немало трудов приложили, чтобы она состоялась. А как эта, внучья, была воспринята, – иди знай, стоит ли о ней сейчас говорить или наоборот, лучше забыть…