Беглецы из ниоткуда - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 34

Следующим инструментом в его руках оказался лазерный резак. Прежде чем включить его, Рудик надел темные очки, другие протянул Майе и посоветовал ребятам:

– Отойдите-ка еще. И не смотрите на пламя: вредно для глаз.

После этого он включил резак, и вскоре на светлом металле двери появилась ослепительно яркая полоса и запахло горелой краской.

Зрители молча наблюдали за тем, как светящийся разрез двигался все дальше, охватывая часть двери, вмещавшую замок, плавной дугой.

Наконец разрез закончился, и вырезанная часть пластины упала на пол со стуком, от которого некоторые даже вздрогнули – таким угрожающим показался этот звук в полной тишине, что царила в коридоре.

Теперь доступ к замку был открыт.

Рудик вынул из сумки толстые изоляционные перчатки. Натянул на руки. И, ухватившись правой за корпус замка, попытался вытащить его, одновременно нажимая к себе и от себя – чтобы ригелям было легче высвободиться из гнезд.

Замок послушно двинулся. Но, пройдя все те же несколько миллиметров, снова остановился. Какая-то непонятная сила не позволила ему и дальше повиноваться руке, крепко сжимавшей его.

Попытка не удалась.

На этот раз инженер не стал улыбаться. Он рассердился. Здесь, в пределах его корабля, где он был хозяином всей техники, кто-то (или что-то) осмелился бросить ему вызов. Проявить неповиновение. Да еще на глазах у всех.

– Ну, если ты так… – пробормотал он, обращаясь к неизвестному противнику, – то и мы можем покруче!

И снова включил резак – на этот раз, чтобы просто-напросто перерезать ригели в том месте, какое обнажилось, когда ему удалось немного отвести замок вправо.

Но перед этим он вынул еще пару перчаток, велел Майе надеть их и сказал:

– Теперь, коллега, удерживайте замок, как делал я, а я все это отрежу к чертовой бабушке.

Майя снова оттянула замок, и режущий луч коснулся первого – верхнего – ригеля.

В следующее мгновение произошло неожиданное.

Лазерный луч внезапно стал изгибаться – словно раскаленный добела прут, который кто-то незримый схватил и принялся гнуть.

Это было невозможно – тем не менее происходило.

Изгибаясь, луч приближался к пальцам Майи. Никакие перчатки, конечно, не спасли бы ее руку. Но она продолжала держать замок – то ли в оцепенении, то ли ожидая команды.

Однако и Рудик на какое-то мгновение растерялся. И лишь в последний миг крикнул:

– Руку! Майя! Бросай…

И одновременно снял палец с контактной кнопки, чтобы выключить инструмент.

Майя отдернула наконец руку. От сильного испуга она побледнела. А резак не выключился. Похоже было, что он отказался повиноваться – или же кто-то невидимо овладел им.

Луч продолжал изгибаться – и через какие-то доли секунды неизбежно, вырвавшись из замочного углубления в двери, проник бы в коридор – тогда без жертв не обойтись.

– Провод! – крикнул Рудик.

Контакт, к которому он подключил провод резака, находился шагах в трех от инженера, и доступ к нему преграждали стоявшие там Валентин, Павел и Зоря, все еще, казалось, не понимавшие, что происходит. Рудик не успел бы добежать, тем более с резаком в руках: слишком много людей было вокруг.

– Валя! – крикнула Майя, приходя в себя. Тот рванул шнур и выдернул его из контакта, даже не понимая как следует, что делает.

Луч погас. Инженер бросил инструмент на пол и вытер проступивший на лбу пот. Поднял голову, чтобы встретить взгляды, которые – он понимал – вряд ли будут уважительными.

Но он ошибся: никто не смотрел на него. Все глаза были устремлены на взрезанную часть двери.

Там происходило и вовсе непонятное.

Отверстие во внешней пластине двери затягивалось металлической пленкой. Она надвигалась от краев дыры к центру – словно работала диафрагма фотоаппарата.

Металл при этом оставался холодным – во всяком случае, никакого тепла от него не исходило.

Инженер Рудик плотно сжал губы.

– Ладно, – сказал он. – Раз так – попробуем иначе. Все это очень интересно, а? Майя, не раздумали работать со мною?

– Нет, – сказала она, уже почти придя в себя. – Я готова. А что мы теперь будем делать?

– Проявим настойчивость, – сказал инженер. – Не пускают в дверь – полезем в окно.

Он повернулся к зрителям:

– А к вам просьба: никакой самодеятельности. Тут дела непонятные – и потому вдвойне серьезные. Идемте, Майя. Готовиться тоже придется основательно.

Нарев сел в кровати, свесил ноги на теплый пол. Повернув голову, посмотрел на лежавшую рядом Милу. Она уснула наконец после своего ночного приключения, но не раньше, чем поделилась с мужем новыми впечатлениями и тревогами. Как и обычно, Мила послушалась многоопытного мужа, сказала, что приляжет на несколько минут – и вскоре, как он и ожидал, крепкий сон сморил ее. Сам же он почувствовал, что, наоборот, больше не сможет спокойно задремать. Мысли, уже давно не оставлявшие его, сейчас вдруг двинулись в массированное наступление и заставили покой отступить куда-то далеко, на запасные рубежи.

Нет, вопросы морали, как и всегда, не очень волновали его. Нарев, жизнь которого далеко не всегда соответствовала нормам закона и этики, понимал, что всегда и везде многое в обществе происходило и впредь будет происходить вопреки этим нормам, и его не волновало, если кто-то из тех, кого они по привычке называли детьми, физически созрев и подчиняясь требованиям возраста, вступит друг с другом (или не только друг с другом) в отношения, которых старшее поколение, по старой традиции, боялось, хотя для себя никаких ограничений не устанавливало.

Плохо было то, что родительское поколение, привычно недооценивая степень зрелости детей, вовсе не торопилось поделиться с ними своим опытом. Поэтому процесс взросления стал, по сути дела, неуправляемым. А это было уже серьезно, потому что чревато очередным взрывообразным ростом населения. В нем, по представлениям Нарева, крылось множество опасностей: не в самих отношениях, а в их результате. Корабль был рассчитан на строго определенное количество людей, и если оно будет превышено – в жизни сразу же возникнет множество серьезных проблем, которые смогут очень быстро привести к катастрофическим последствиям.

Но втолковать это детям, полагал он, сейчас было бы просто невозможно: уже само желание показать, что они стали совершенно взрослыми, могло побудить их пренебречь разумными предостережениями и действовать очертя голову. Они, конечно, спохватятся – но скорее всего слишком поздно. Всякий процесс хорош до тех пор, пока развивается под контролем – в этом Нарев был совершенно уверен. Как и в том, что наступил последний срок, когда еще можно установить такой контроль.

«Столько лет упущено», – думал он, досадуя прежде всего на самого себя: он ведь был тут самым опытным практическим политиком, Карский же, хорошо владея теорией управления, просто не успел научиться применению ее на практике и, следовательно, не умел вовремя замечать все колдобины и ухабы, которыми усеян столь гладкий (теоретически) путь власти. Восемнадцать лет! Конечно, объяснить это можно без труда: сначала душевная приподнятость, вызванная идеей создания Новой планеты, потом – неразумные (как он понимал теперь) гонки деторождения, дальше – на много лет Вселенная, казалось, сузилась до размера детской, а когда это торжество инстинктов привело наконец к отпочкованию детского поколения – некая оцепенелость, продолжавшаяся все последние три года и вызванная прежде всего тем, что очередная цель, новый смысл существования – дети – снова оказалась фикцией: взрослые сделались для них лишними. Таким образом, жить снова стало не для чего, и все, или почти все, поколение взрослых как бы впало в забытье.

Вывести его из подобного состояния мог лишь какой-то новый смысл жизни, в противном случае людям грозило преждевременное старение и неотвратимое угасание. Но инстинкт самосохранения, хорошо развитый у Нарева, всеми силами протестовал против такой судьбы. И вот теперь услышанная им от жены новость о замыслах потомков пришлась очень кстати: она требовала немедленного и серьезного возражения.