Три строчки на старофранцузском - Меррит Абрахам Грэйс - Страница 3

– Простите, – запинаясь, пробормотал он. – Я не должен был вас касаться.

Она сделала быстрое движение, схватила его руки, крепко сжала их.

Глаза ее сверкнули.

– Я вижу их не так, как вы, мессир Пьер, – ответила она. – И даже если бы видела пятна, разве это не пятна крови из сердец храбрых сынов под знаменами Франции? Считайте эти пятна боевой наградой, мессир.

Франция – Франция? Да, так назывался мир, который он оставил за собой; мир, где люди тщетно ищут сна, где мертвецы пляшут.

Мертвецы пляшут – что это значит?

Он бросил на нее тоскливый взгляд.

С коротким жалостливым криком она на мгновение прижалась к нему.

– Вы так устали – и голодны, – прошептала она. – Больше не думайте, не старайтесь вспомнить, мессир, пока не поедите, не напьетесь и не отдохнете немного.

Они повернулись. И тут Лавеллер увидел недалеко шато. Увенчанное башенками, величественное, безмятежное, из серого камня, благородное, со своими шпилями и вымпелами, устремившимися к небу, как плюмаж на шлеме гордого воина. Взявшись за руки, как дети, мадемуазель Токелен и Питер Лавеллер пошли к шато по зеленому газону.

– Это мой дом, мессир, – сказала девушка. – А вон там, среди роз, ждет моя мать. Отца нет, и он расстроится, что не встретился с вами, но вы с ним увидитесь, когда вернетесь.

Он вернется? Это означает, что он тут не останется. Но куда он отправится, откуда вернется? На мгновение взгляд его затуманился; прояснился снова. Он шел среди роз; розы были повсюду, большие, ароматные, раскрытые цветы, алые и шафрановые, розовые и совершенно белые; они росли гроздьями и полосами, взбирались на террасы, образуя как бы ароматный прибой у основания шато.

По-прежнему рука об руку они с девушкой прошли между розами и оказались у стола, покрытого белоснежной скатертью и бледным фарфором; стол стоял в беседке.

За ним сидела женщина. Она чуть миновала расцвет своей женской прелести, подумал Питер. Волосы ее, он видел, напудрены, щеки розовые и белые, как у ребенка, глаза сверкают, они тоже карие, как и у мадемуазель, и добрые, добрые, подумал Питер. Знатная дама старой Франции.

Мадемуазель присела.

– Мама, – сказала она, – представляю тебе сэра Пьера Ла Валье, очень храброго и достойного джентльмена, который ненадолго навестил нас.

Ясные глаза старшей женщины внимательно рассматривали его. Потом она склонила величественную белую голову и протянула над столом тонкую руку.

Он понял, что должен поцеловать руку, но не решался, глядя на свою грязную.

– Сэр Пьер видит мир не так, как мы, – в голосе девушки веселье и в то же время упрек; она рассмеялась, ласковым, золотым смехом. – Мама, можно он увидит свои руки так, как мы видим их?

Беловолосая женщина улыбнулась и кивнула, и во взгляде ее, заметил Лавеллер, та же доброта и жалость, что были во взгляде девушки, когда они впервые встретились.

Девушка слегка коснулась глаз Питера, подержала перед ними его ладони

– они были белые, изящные, чистые и каким-то образом очень красивые.

Снова его охватило изумление, но сказалось воспитание. Он подавил удивление, поклонился, взял в свою руку изящные пальцы дамы и поднес их к губам.

Она коснулась серебряного колокольчика. Сквозь розы подошли два высоких человека в ливреях, взяли у Лавеллера его шинель. За ними последовали четыре негритенка в алой, вышитой золотом одежде. Они принесли серебряные тарелки, а на них мясо, белый хлеб, пирожные, фрукты и вино в высоких хрустальных флаконах.

И Лавеллер вспомнил, как он голоден. Но он мало что запомнил из этого пира. Помнил только, что был счастлив больше, чем когда-либо за свои двадцать пять лет.

Мать говорила мало, но мадемуазель Люси и Питер Лавеллер болтали и смеялись, как дети, они не молчали и упивались друг другом.

И в сердце Лавеллера росло восхищение этой девушкой, встреченной так удивительно, росло, пока сердце, казалось, не сможет вместить его радость. А глаза девушки, когда они останавливались на нем, становились все мягче, все нежнее, они полны были обещанием; а гордое лицо под белоснежными волосами наполнялось бесконечной мягкостью, как лицо мадонны.

Наконец мадемуазель де Токелен, подняв голову и встретив его взгляд, вспыхнула, опустила длинные ресницы и повесила голову; потом снова храбро подняла глаза.

– Ты удовлетворена, мама? – серьезно спросила она.

– Да, дочь моя, я удовлетворена, – улыбаясь, ответила та.

И тут последовало невероятное, ужасное – Лавеллер сказал, что похоже было на руку гориллы, протянувшуюся к груди девственницы, – вопль из глубокого ада среди песен ангелов.

Справа, среди роз, появился свет – судорожный порывистый свет, он разгорался и гас, разгорался и гас. В нем были две фигуры. Одна обнимала другую рукой за шею; обнявшись, они наклонились в воздухе, и когда свет разгорался и гас, они, казалось, выделывают пируэты, стараются вырваться, побежать вперед, вернуться – они танцевали!

Танцующие мертвецы!

Мир, где люди ищут отдыха и сна и не находят их, где даже мертвые не находят покоя, но должны танцевать в ритме осветительных снарядов.

Он застонал; вскочил на ноги; смотрел, дрожа каждым нервом. Девушка и женщина проследили за его застывшим взглядом, посмотрели на него полными жалости и слез глазами.

– Это ничего, – сказала девушка. – Ничего. Садитесь, там ничего нет!

И снова коснулась его век: свет и раскачивающиеся мертвецы исчезли. Но теперь Лавеллер знал. В его сознание устремился поток памяти – памяти о грязи, о вони, о яростных убийственных звуках, о жестокости, несчастье и ненависти; памяти о разорванных людях и искалеченных мертвецах; памяти о том, откуда он пришел, – о траншее.

Траншея! Он уснул, и все это только сон! Он уснул на посту, а товарищи доверили ему. А эти две ужасные фигуры среди роз – это два шотландца, пришедшие призвать его к выполнению долга, они манят, манят его, заставляют вернуться. Он должен проснуться! Должен!

Отчаянно он попытался вырваться из этого иллюзорного сада, вернуться в дьявольский мир, который в этот час очарования был в его сознании только туманом на далеком горизонте. А женщина и девушка смотрели на него – с бесконечной жалостью, со слезами на глазах.

– Траншея! – выдохнул Лавеллер. – Боже, разбуди меня! Я должен вернуться! О Боже, позволь мне проснуться!

– Значит я только сон?

Это голос мадемуазель Люси, слегка жалобный, слегка потрясенный.

– Я должен вернуться, – простонал он, хотя от ее вопроса сердце, казалось, замерло в нем. – Позвольте мне проснуться!

– Я сон? – Теперь в ее голосе звучал гнев; мадемуазель придвинулась к нему. – Я не реальна?

Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно ущипнула его над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер руку.

– Вы думаете, я сон? – спросила она и, подняв руки, прижала ладони к его вискам, притянув к себе его голову, так что его глаза смотрели прямо в ее.

Лавеллер смотрел, смотрел в глубину, терялся в ней, чувствовал, как сердце его вздымается от того, что он видел в ее взгляде. Ее теплое сладкое дыхание касалось его щек; что бы это ни было, где бы он ни был – она не сон!

– Но я должен вернуться, назад в траншею! – солдат в нем продолжал цепляться за свой долг.

– Сын мой, – теперь говорила мать, – сын мой, вы в траншее.

Лавеллер изумленно смотрел на нее. Глаза его обежали прекрасную сцену. Потом он снова взглянул на нее взглядом изумленного ребенка. Она улыбнулась.

– Не бойтесь, – сказала она. – Все в порядке. Вы в вашей траншее, но она в столетиях от нас; да, двести лет, по вашему счету времени; и мы так считали когда-то.

Холодок пробежал по его телу. Они сошли с ума? Или он? Рука его коснулась теплого плеча; это прикосновение успокоило.

– А вы? – наконец смог он спросить.

Он заметил, что они переглянулись, и мать в ответ на невысказанный вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в свои мягкие руки, снова взглянула ему в глаза.