Тень, ползи! - Меррит Абрахам Грэйс - Страница 16

Это, особенно в свете теорий де Кераделя о наследственной памяти, поразило меня. Во-первых, помогало понять замечание мадемуазель о том, что я «помню». И давало еще одно объяснение, пусть абсурдное, тому, почему я произнес эти два названия. Если эта Дахут происходит непосредственно от той Дахут, может, и я происхожу прямо от владыки Карнака, который «соблазнил» ее. В таком случае контакт с Дахут мог привести в действие одну из пластинок в моем мозгу. Я думал, что Алкар-Аз и Собиратель должны были произвести очень сильное впечатление на владыку Карнака, моего предка, и поэтому именно эта пластинка ожила первой. Я улыбнулся этой мысли и подумал об Элен. Что бы там ни было, но я помнил о вечернем свидании с Элен и радовался ему. У меня также свидание с Дахут, но что с того?

Я взглянул на часы. Пять часов. Достал носовой платок, и что-то со звоном упало на пол. Браслет. Он лежал и смотрел на меня черным глазом. Я смотрел на него, и жуткое чувство узнавания становилось во мне все сильней и сильней.

Я пошел в клуб переодеться. Выяснил, где остановились де Керадели.

Послал Элен телеграмму.

В восемь часов вечера я передавал свою карточку мадемуазель.

Это был один из больших жилых домов с башнями, выходящих на Ист Ривер: роскошный дом; его самые дорогие квартиры выходят окнами на Блеквелл Айленд, где содержатся отбросы общества, мелкие преступники, недостойные общественной жизни Синг-Синга, строгостей Деннмора или чести жить в других аналогичных крепостях цивилизации. Это мусорный ящик общества.

Жилой дом де Кераделей – зенит, презрительно глазеющий на надир.

Лифт поднимался все выше и выше. Когда он остановился, лифтер нажал кнопку и через одну-две секунды массивные двери разошлись. Я вышел в холл, похожий на прихожую средневекового замка. Услышал за собой шум закрывающейся двери и оглянулся. Два человека опустили занавес, скрывавший дверь.

Чисто по привычке я обратил внимание на рисунок занавеса – привычка путешественника, автоматически намечающего ориентиры для возможного вынужденного отступления. На занавесе изображалась морская женщина, фея Мелузина, во время своего еженедельного очищающего купания. За ней наблюдает удивленный муж – Раймон Пуатье. Старинный занавес.

Люди у занавеса – бретонцы, смуглые, коренастые, но одеты они так, как не одеваются в Бретани. На них свободное зеленое одеяние, тесно перепоясанное, а на груди, на черном фоне, справа, тот же символ, что и на браслете. Мешковатые коричневые брюки, кончающиеся под коленом и плотно завязанные, похожие на брюки древних кельтов или скифов. На ногах сандалии. Когда они брали у меня пальто и шляпу, я приветствовал их на бретонском, как благородный человек приветствует крестьянина. Они смиренно ответили, и я заметил, как они обменялись удивленными взглядами.

Они отвели в сторону другой занавес, и один из них нажал на стену. Открылась дверь. Я прошел через нее в удивительно большую комнату с высоким потолком, обитую древним темным дубом. Комната была тускло освещена, но я заметил кое-где резные сундуки, астролябию и большой стол, покрытый книгами в кожаных и велюровых переплетах.

Я повернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как скользнула на место дверь, и стена оказалась внешне сплошной. Тем не менее я решил, что в случае необходимости найду выход.

Двое провели меня через комнату в ее правый угол. Опять отодвинули занавес, и меня окутал мягкий золотой свет. Они поклонились, и я прошел на этот свет.

Я находился в восьмиугольной комнате более двадцати футов в длину. Все ее восемь стен покрыты шелковыми шпалерами исключительной красоты. Все сине-зеленые, и на каждой какая-нибудь подводная сцена: рыбы странных форм и расцветок плавают в лесах бурых водорослей… анемоны, похожие на фантастические цветы, машут над ртами смертоносными щупальцами… золотые и серебряные стаи крылатых змей караулят свои замки из коралла. В центре комнаты стол, на нем старинный хрусталь, прозрачный фарфор и старинное серебро, все блестит в свете высоких свечей.

Я взял в руки занавес, отвел его в сторону: ни следа двери, через которую я вошел. Я услышал смех, подобный смеху маленьких волн, смех Дахут…

Мадемуазель стояла в дальнем углу восьмиугольной комнаты, отводя в сторону еще один занавес. За ним другая комната, оттуда вырывается свет и создает розовый ореол вокруг ее головы. Ее исключительная красота на мгновения заставила меня забыть все в мире, даже сам этот мир.

От белых плеч до белых ног она была укутана в прозрачное зеленое платье, похожее по покрою на столу древних римлянок. На ногах сандалии. Две толстые пряди бледно-золотых волос спускаются меж грудей, и сквозь одежду видны все линии прекрасного тела. Никаких украшений на ней нет, да она в них и не нуждается. Глаза одновременно ласкают и грозят, и в смехе тоже одновременно нежность и угроза.

Она подошла ко мне, положила руки мне на плечи. Аромат ее как запах морских цветов, ее прикосновение и аромат заставили меня пошатнуться.

Она сказала на бретонском:

– Итак, Алан, вы по-прежнему осторожны. Но сегодня вы пойдете только туда, куда я захочу. Вы преподали мне хороший урок, Алан де Карнак.

Я тупо спросил, все еще находясь под воздействием ее красоты:

– Когда я вас учил, мадемуазель?

Она ответила:

– Давным-давно, – и мне показалось, что угроза изгнала из ее взгляда нежность. С отсутствующим видом она сказала:

– Мне казалось, что будет легко говорить то, что я собиралась сказать, когда встретила вас вечером. Я думала, слова сами польются из меня… как воды полились в Ис. Но я смутилась… оказалось, что это трудно… воспоминания борются друг с другом… битва любви и ненависти…

К этому времени я взял себя в руки. Сказал:

– Я тоже смущен, мадемуазель. Я говорю по-бретонски не так хорошо, как вы, и поэтому, может, не вполне вас понимаю. Нельзя ли нам говорить по-французски или по-английски?

Дело в том, что бретонский слишком… интимен, слишком близко подходит к сути мысли. Другие языки послужат барьером. Но потом я подумал: барьером против чего?

Она страстно ответила:

– Нет! И больше не зовите меня мадемуазель и де Керадель! Вы меня знаете!

Я рассмеялся и ответил:

– Если вы мадемуазель де Керадель, то вы и морская фея Мелузина… или Гульнар, рожденная в море… и я в безопасности в вашем, – тут я посмотрел на шпалеры, – аквариуме.

Она сумрачно ответила:

– Я Дахут… Дахут Белая, королева теней… Дахут древнего Иса. Возрожденная. Возрожденная здесь, – она постучала себя по лбу. – А вы Алан де Карнак, мой любимый… мой самый любимый… мой предатель. Так что берегитесь!

Неожиданно она приблизилась ко мне, прижалась своими губами к моим, так крепко, что ее маленькие зубы впились в меня. К такому поцелую невозможно отнестись равнодушно. Я обнял ее, и меня как будто охватило пламенем. Она оттолкнула меня от себя, почти ударила, так сильно, что я пошатнулся.

Она подошла к столу и наполнила из кувшина два стройных бокала бледно-желтым вином. Насмешливо сказала:

– За наше последнее расставание, Алан. И за нашу встречу. – И пока я раздумывал над этим тостом, добавила: – Не бойтесь, это не колдовское зелье.

Я коснулся ее бокала и выпил. Мы сели, и по сигналу, которого я не видел и не слышал, вошли еще двое странно одетых слуг и стали нам прислуживать. Они делали это на старинный манер, коленопреклоненно. Вино оказалось великолепным, обед превосходным.

Мадемуазель почти ничего не ела и не пила. Говорила она мало, иногда погружалась в раздумья, иногда поглядывала на меня со смесью угрозы и нежности. Никогда не обедал я тет-а-тет с такой красивой женщиной и так мало говорил; и с такой, которая сама говорит так мало. Мы как противники в некоей игре, от которой зависит жизнь, думали над ходами, изучали друг друга, прежде чем начать. Какова бы ни была эта игра, у меня сложилось неприятное впечатление, что мадемуазель знает ее гораздо лучше меня; может, вообще устанавливает ее правила.