В манграх - Рид Томас Майн - Страница 2

Седьмой день моего пребывания на плантации должен был стать последним: дело, которым я так долго пренебрегал, требовало моего возвращения в Гавану. Я хотел в этот день совсем отказаться от охоты, но хозяин предложил мне поохотиться на фламинго.

Мы уже собирались выступить, когда к дому подскакал всадник; он отвел дона Мариано в сторону и что-то ему сказал. Говорил он негромко, но судя по его виду и возбужденным жестам, я понял, что дело серьезное. Как только разговор кончился, всадник повернул лошадь и ускакал. Дон Мариано, подойдя ко мне, сказал:

– Сеньор, мне очень жаль, но я не смогу пойти с вами. Меня неожиданно вызывают в другое место; но пусть это не мешает вашему развлечению. Гаспардо отведет вас туда, где водятся фламинго; и вы сможете подстрелить, сколько захотите, и без моего участия. Я вскоре вернусь, и мы вместе пообедаем. Так что теперь адиос. Хаста ла тарде.[11]

С этими словами он сел верхом и торопливо уехал.

Такое изменение программы и неожиданный отъезд хозяина не показались мне чем-то необычным. Я даже догадывался о причине. Не впервые видел я незнакомцев в его доме, они торопливо приходили и уходили. Что это, как не «Куба либре»?

Поэтому эксцентрическое поведение хозяина не удивило меня в то утро, как не удивляло и раньше. Но когда мы выезжали, что-то подсказывало мне, что приближается опасность, что в атмосфере «вечно верного острова» накапливается электричество, готовое разразиться ужасной бурей; а молниями этой бури будут горящие дома, ее громом – рев пушек, а дождем – алая кровь.

Испытывая это неприятное предчувствие, которое никак не мог объяснить, я потерял всякий интерес к охоте и даже собирался совсем отказаться от нее. Пребывание в доме казалось мне гораздо более привлекательным.

Но тут мне пришло в голову, что дону Мариано покажется странным, если я останусь в доме в его отсутствие; тем более что он видел меня верхом и готовым к отъезду. Он еще не знал о нежных отношениях, установившихся между мной и его сестрой.

Соображения деликатности решили дело: пришпорив лошадь, я двинулся вперед в сопровождении Гаспардо.

Этот Гаспардо – человек необычный и заслуживает описания. Не простой раб, а «касадор»[12] плантации; в его жилах смешивалась кровь европейская, эфиопская и индейская, и вдобавок еще и немного дьявольской для остроты. Тем не менее это был добрый парень, богобоязненный – по-своему, но не боявшийся никого из людей. У меня были доказательства его храбрости и мужества.

По пути мы заметили всадника, двигавшегося в том же направлении, что и мы сами. Но мы его не догнали. Не успели. Он свернул на боковую тропу и почти сразу исчез из вида.

Своеобразная личность, судя по беглому взгляду, который я успел на него бросить; модно одетый в расшитую бархатную куртку и брюки из того же материала с разрезами по швам, перепоясанный алым шарфом, со свисающими концами. На боку сабля в ножнах, звякающая о шпоры. На спине короткое ружье, а в одной руке гитара.

Все это я увидел за один взгляд; увидел и его лицо, когда он оглянулся. Лицо производило неприятное впечатление.

– Кто это, Гаспардо?

– Всего лишь годжиро.

– Годжиро? А кто это такой?

– Парень, который весь день пьет, а всю ночь танцует. Но у которого ничего нет, кроме одежды, что на нем, и лошади под ним; часто и этого не было бы, если бы он расплатился с долгами. Обычно и лошадь и седло краденые; скорее всего так и у того парня, который только что ускользнул от нас. Бьюсь об заклад, Рафаэль Карраско раздобыл свою нечестным путем!

– Его зовут Рафаэль Карраско?

– Да, сеньор; и вблизи Батабано не встретишь большего негодяя. Дон Рафаэль, как он себя называет, – все равно что дон Дьявол. Он часто приходил к нам, пока хозяин ему не запретил.

– А почему запретил?

– Кабальеро, если обещаете не выдавать меня…

– Обещаю. Можешь говорить без страха.

– Ну, Карраско был очень дерзок – только подумать! – Он попытался ухаживать за сеньоритой.

– Правда? – Я неожиданно заинтересовался. – А как именно? Расскажи подробней.

– Что ж, сеньор. Однажды у нас была фиеста, и он захотел спеть. Должен сказать, что хоть он и негодяй, но поет хорошо и на гитаре играет тоже. Большинство годжирос это умеют; и они сами сочиняют свои песни. И вот этот джентльмен спел несколько строк – он сказал, что сам их сочинил, – с похвалами сеньорите, описывал ее прелести и, как говорят, слишком вольно. Потом пел о том, как он ею восхищается. И с ним был покончено. Дон Мариано очень рассердился и приказал больше никогда не впускать его в дом.

– А сеньорита рассердилась?

Пытаясь скрыть свои чувства, я ждал ответа.

– Ах, кабальеро! Не могу сказать. Женщины странные существа. Мало кому их них не нравится, когда их хвалят, особенно в стихах. Каждая из них способна проглотить сколько угодно таких похвал. Донья Эусебия Гомес, дочь одного из наших знатных вельмож, убежала с годжиро и даже вышла за него замуж. И все потому, что он пел кансионес,[13] восхвалял ее красоту и сверкающие глаза и тому подобное. О, да: в своем тщеславии все мучачас[14] одинаковы – и бедные девушки, и знатные леди.

Должен признаться, что нерыцарственные рассуждения Гаспардо причинили мне боль, вызвав мысли, которые не следовало бы иметь. Что-то более сильное, чем простое любопытство, заставило меня расспрашивать дальше.

– Я полагаю, мастер Карраско отказался от своих намерений?

– Квенсабе, сеньор?[15] Мог и отказаться. Только подумать, что он мечтал о союзе с такой знатной леди, как донья Энграсия Агуэра! Это такое же скромное желание, как если бы я захотел стать алькальдом-мэром Батанабо. Но кто может сказать, что задумал Рафаэль Карраско? У него хватит мозгов на что угодно; к тому же он хитер, как сам сатана. Не думаю, чтобы на всем побережье нашелся больший пикаро;[16] и если говорят правду, у него тайный союз с контрабандистами, работорговцами и прочими людьми того же сорта. Только на прошлой неделе его видели в обществе Эль Кокодрило.

– Эль Кокодрило! А это кто такой?

– Что? Вы не слышали об Эль Кокодрило?

– Не слышал.

– Ну, я вам расскажу. Это беглый раб – черный; когда-то принадлежал моему хозяину. Плохой раб, и дон Мариано продал его другому плантатору, соседу, а от него тот сбежал. Это было несколько лет назад; и с тех пор он стал симмарон – раб, которого не могут поймать. Думаете, он прячется? Нет, все время дает возможность его поймать. Недели не проходит, чтобы он не появился на какой-нибудь плантации, любил негритянских девушек и грабил хозяев. Несколько раз образовывали охотничьи отряды и пускали собак по его следу – лучших ищеек. Но он от всех уходит.

– Должно быть, хитрый мошенник. Но почему его зовут Эль Кокодрило?

– Отчасти потому, что у него кожа в оспинах; знаете, такая бывает у крокодилов и кайманов; к тому же он рослый и уродливый, как эти животные. Но я думаю, что он получил прозвище, потому что скрывается в сьенега,[17] где живут эти звери. Кстати, сеньор, это как раз то самое болото, в котором, как говорят, он прячется. Оно называетя Ла Запата и тянется вдоль всего берега. Хотелось бы мне увидеть этого урода. У меня самого есть кое-какие счеты с симмароном.

Мы достигли гнездовья фламинго и, как и опасались, застали его опустевшим. Время насиживания миновало, и птицы отсутствовали; несомненно, улетели в какую-то другую часть острова, где много раковин и мелкой рыбешки. Я видел десятки их своеобразных гнезд, усеченных конусов, на которых они во время насиживания сидят или вернее стоят, расставив длинные ноги. Теперь гнезда опустели, вокруг раскиданы куски скорлупы и сброшенные во время линьки перья. Я видел многое, что могло бы меня заинтересовать, если бы был в настроении заниматься орнитологией. Но я был не в настроении. Испытанный утром страх все еще не оставлял меня; на мне лежала тень, которую я не мог стряхнуть.