Звезды – холодные игрушки - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 63

Впрочем, одно отличие нашлось. Свободная от мебели стена была пестрой от крошечных фотографий. Они были раскиданы без особого порядка, группами по четыре-пять. Детские лица.

Много подопечных вырастил Наставник Пер. Я замер у стены, скользя взглядом по улыбающимся детским лицам, надеясь – и боясь – узнать свое.

Но вначале я увидел маленького Тага. В детстве он был более светловолосый, но я его узнал. Гана тоже, без труда. В этой группе фотографий остались еще два мальчика. Один – ярко-рыжий, веснушчатый, про таких говорят «Матушка их любит», улыбающийся во весь рот.

– Инка? – спросил я.

– Инка, – тихо подтвердил Наставник. – Он погиб… остался там… прикрывая Уход.

– Таг мне рассказывал, – кивнул я.

Значит, вот это – я?

Кажется, единственный неулыбающийся ребенок на всей стене. Насупившийся, даже напряженный.

Вряд ли Наставник не мог улучить другой момент, чтобы снять мое изображение. Видно, это показалось ему более правильным, правдивым.

– Я всегда был такой серьезный? – спросил я.

– Как правило, – согласился Наставник. – Даже когда проказничал.

Он еще мгновение смотрел на фотографию Инки, потом отошел к терминалу. С нарочитой бодростью воскликнул:

– Значит, так, двенадцатая группа! Вы в гостях у интерната на трое суток!

– Ура, – серьезно сказал Ган.

– Гостью из… э…

– Седьмая группа, Наставница – Сени Аруано, – напомнила Катти.

– Гостью из седьмой группы это тоже касается.

– Ура, – согласилась Катти.

– Временную работу вам найдем. – Пер вздохнул – Медобследование никогда лишним не будет, лекция ребятишкам о чужих формах жизни – тоже. Ну а тебе, Ган, придется порыться в наших управляющих системах.

– Все то же старье стоит? – солидно поинтересовался Ган.

– А нам сверхбыстрые системы ни к чему в общем-то, – пожал плечами Пер. – Так, где бы вас поселить…

Он коснулся терминала. Экран засветился.

– Ваша комната занята, – с сожалением сказал Наставник. – Ох, ну и бардак у этой группы…

Я сделал несколько шагов к столу.

На экране была узкая, длинная комната. Вид сверху. Четыре кровати, на двух – раскиданная одежда. Брючки, рубашки, белье. Продырявленный камешек на нитке. Изображение все время двигалось, наплывало, отступало, в него попадали стены, дверь, окна, словно камера жадно и пристально вглядывалась в чужой дом. Вот хищный быстрый наплыв – раскрытая тетрадка. Камера скользнула вдоль строчек, разворачиваясь, чтобы удобнее было читать. Кажется, стихи.

– Их Наставник… по-моему, Дон…

Пер покосился на меня.

– Что с тобой, Никки?

Я молчал.

– Кстати, первый тест. – Старик заулыбался. – Как бы ты справился с этой ситуацией и приучил ребятишек к порядку?

Изображение опять сменилось. Камера заглянула в санитарный блок, неодобрительно задержалась на скомканных и брошенных в угол носках…

– В первую очередь я бы не подглядывал в чужие комнаты, – прошептал я.

Наступила мертвая тишина.

– Это не чужая комната, Никки! – отчеканил Наставник. – Это подопечные нашего интерната.

– Они знают, что за ними наблюдают?

– Разумеется! Разумеется, нет!

Камера брезгливо заглянула в унитаз и поплыла прочь из санитарного блока.

– Это гнусно, – сказал я. Оглянулся, ища в лицах друзей поддержки.

Нет, не дождусь.

– Что гнусно, Никки?! – возмущенно воскликнул Пер. Дряблое старческое лицо задрожало в немом возмущении. – Гнусно – не позволить малолетним сорванцам смыться из интерната на космодром? Гнусно – пресекать недостатки в самом начале? Гнусно – увидев, что дети болтают за полночь, включить инфралучи и дать им выспаться перед новым чудесным днем?

Меня чуть наизнанку не вывернуло. Руки задрожали.

Вот теперь я верю, что страдал импульсивностью…

– Гнусно следить, – сказал я. – Гнусно следить и повелевать. Строить знания на обмане. Доброту – на доверии.

– Ты не прав, Никки, – мрачно сказал из-за спины Ган.

– Нельзя так, Ник! – примиряюще поддержал его Таг. – Извинись…

Мне – извиняться?!

Лишь Катти молчала…

– Когда ты станешь Наставником, – прошептал Пер, – ты поймешь.

– Я не буду шпионить!

– Тогда ты не сможешь помочь детям.

– Тогда я не буду Наставником!

Старик затряс головой:

– Опомнись, мальчик! Я ручался за тебя перед Советом!

– Зря!

– Ты же знал, что вся территория интерната наблюдается! Все это узнают, становясь взрослыми! Все понимают, что это нужно!

– Я – не все!

– Если бы Сени Аруано не проследила за девочками, одевающими кукол, и не помогла Катти осознать ее талант врача и художественную бездарность, Катти сейчас была бы никому не нужным, мучающимся собственным бессилием модельером! – рявкнул Наставник. Перевел дыхание. – Если бы я не читал твои юношеские стишки, ты вырос бы никчемным поэтом! Читал бы на площадях… – он наморщил лоб, – «Тысячи птиц летят на огонь, тысячи слепнут, тысячи бьются, тысячами погибают птицы, тысячи трупиков остаются…».

– Раз это так бездарно, – очень спокойно спросил я, – почему вы помните их до сих пор?

– Это мой долг – помнить все неудачи подопечных!

– Я тоже помню, – неожиданно сказала Катти. – Как сейчас, помню, как ты читал, Никки… «И смотритель не может все это стерпеть, не может смотреть, как гибнут его любимцы. Да пропади оно пропадом! – он говорит. И гасит маяк. И маяк не горит. А в море корабль налетает на риф – корабль, плывущий из тропических стран, корабль, везущий тысячи птиц, тысячи птиц из тропических стран. Тысячи тонущих птиц».

– Ерунда, – резко сказал Наставник. – Катти помнит, потому что твои отношения с ней всегда были излишне эмоциональны. Но ведь никто этому не препятствовал! Вы были признаны гармоничной парой, и на все ваши детские шалости…

– Вы подлец, Наставник, – сказал я. И ударил его по щеке.

Несильно.

Без желания причинить вред этому старому человеку.

Но в полной уверенности, что приходит момент, когда легкий удар по щеке заменяет долгие и сумбурные выражения неприязни.

Пер шатнулся, словно я бил в полную силу. Прижал ладони к лицу.

А мои руки заломили за спину.

Я оглянулся – Таг и Ган держали меня неумело, но старательно. Куда подевалась их неприязнь к прикосновениям!

– Не стоит, – сказал я. – Больше я его бить не собираюсь.

Но они не отпускали.

Мне хватило бы пары секунд, чтобы вырваться. Раскидать их, причинить сильную боль и повреждения.

Но я не собирался драться с друзьями, даже если они не правы.

– Тысячи тонущих птиц… – прошептала Катти, медленно отступая в угол комнаты. – Тысячи тонущих птиц…

Наставник отнял руки от лица. Щеки у него раскраснелись, но не от удара, а от волнения, равномерно. Румянец ему даже шел.

– Ты моя самая большая неудача, Никки, – сказал он.

– Я единственный из твоих подопечных, кто остался человеком, – ответил я. Подумал и поправился: – Стал человеком. Вопреки.

– Никки… – выдохнул под моим ухом Таг. – Проси прощения, Никки!

– Тебе обеспечен санаторный режим, Ник, – сказал Наставник. – Пожизненный санаторный режим.

– Я обдумаю эту перспективу, – пообещал я.

– А мне – позор… – Пер опустил глаза. – Позор на старости лет… на весь остаток жизни…

– И этот вопрос я постараюсь решить, – сказал я. Холодное бешенство судорогами сводило мышцы. Мне казалось, что стоит Тагу и Гану схватить меня покрепче, попытаться ударить – и что-то произойдет. Что-то страшное и манящее одновременно…

Но они просто держали меня. Два моих несчастных друга, на глазах которых свершилось чудовищное кощунство.

– И смотритель не может все это стерпеть… – произнесла в отдалении Катти. Засмеялась захлебывающимся, плачущим смехом.