Потерянная долина - Берте (Бертэ) Эли - Страница 14

– Во-первых, один известный тебе капитан гренадеров, принадлежащий шестьдесят второй полубригаде, за блистательную защиту дефиле в Альби пожалован в полковники главнокомандующим Массеной.

– Не обо мне ли вы говорите? – спросил Арман, и его глаза радостно заблестели. – Я не смею надеяться... Не могу поверить...

– Читай, – Филемон протянул ему печатный бюллетень. – Гильйом знал, что ты не поверишь на слово и принес доказательство.

Арман быстро пробежал глазами бумагу и возвратил ее старику, сказав с волнением:

– Вы правы, отец мой, это действительно хорошие и важные новости, и я очень благодарен вам за...

– Погоди, – прервал Филемон, – не слишком спеши радоваться: у медали есть и другая сторона, и то, что мне остается сказать тебе, наверное, вовсе не так тебе понравится... Короче, говоря, молодой человек, кажется, твое странное исчезновение после Альбийского сражения истолковано довольно дурно. Ходят самые постыдные слухи...

– Что это за слухи? – запальчиво спросил Арман.

– Сейчас узнаешь... Так вот, несколько дней назад австрийцы были изгнаны из Розенталя, и один отряд вашей полубригады расположился в деревне. Офицеры весьма настойчиво расспрашивали о тебе, а один из них даже ворвался в дом Гильйома, на который ему указали как на место твоего последнего убежища, и моего бедного управляющего засыпали вопросами...

– Это Шарль Раво, – прервал старика Вернейль. – Мой товарищ лейтенант Раво, которому я послал письмо в день прихода в Потерянную Долину.

Гильйом с другого конца комнаты сделал утвердительный жест.

– Ну, так этот лейтенант Раво, – продолжал Филемон, – не удовольствовался басней Гильйома, который сказал ему, что спрятал тебя в одном укромном месте, известном ему одному, на одну только ночь, и что утром ты должен был присоединиться к французским аванпостам. Он разразился страшными проклятиями и ругательствами, кричал, что это невозможно, что Гильйом имеет какие-то причины скрывать тебя, и кончил угрозой пристрелить его, если он не скажет, где ты находишься.

– Узнаю Раво, – улыбнулся Вернейль. – И что же, Гильйом уступил?

– Вся соединенная армия Массены не в состоянии была бы вырвать у Гильйома тайну его друга, – с гордостью произнес Филемон. – Вы, военные люди, думаете, что храбрость присуща только вам. Гильйом с пистолетом у виска повторил свои объяснения.

– Раво, несмотря на свою раздражительность, неспособен убить человека беззащитного... И что же, он поверил в искренность Гильйома?

– К несчастью, нет. Одну молодую девушку крайне занимает твое исчезновение. Она считает тебя жертвой какого-то злого умысла, и сообщила свои смешные опасения твоему другу... Ты, конечно, знаешь, о ком я говорю?

Арман вспомнил о Клодине, дочери розентальского пастора.

– Как бы то ни было, – продолжал старик, – лейтенант Раво, перейдя от угроз к просьбам, стал умолять моего Гильйома передать тебе письмо, утверждая, что дело идет о твоей чести, о твоем будущем. И Гильйом в конце концов сдался. Ничего не обещая, не давая никакого объяснения, он взял письмо, из которого ты обо всем узнаешь.

– Давайте его скорее, – сказал Арман с нетерпением.

Письмо было следующего содержания:

«Если капитан Вернейль читает эти строки, то я прошу его, во имя чести, невзирая ни на какие причины, заставляющие его скрываться, явиться немедленно в штаб. Он сделался предметом недостойных подозрений. Осмеливаются думать, что он, будучи захвачен отрядом армии Конде, участвовавшим в Альбийском сражении, соединился с французскими эмигрантами и решил изменить своему знамени. Его прежнее благородное звание, снисходительность в обращении с эмигрантами и, наконец, тщательно скрываемая тайна его теперешнего убежища, по-видимому, подтверждают это обвинение. Только личное присутствие капитана Вернейля может опровергнуть его, но не должно терять ни минуты, а до тех пор он может рассчитывать на неизменную преданность своего друга, который не позволит распространиться этой постыдной клевете.

Раво, лейтенант шестьдесят второй полубригады».

– Это клевета! – воскликнул Арман, разорвав письмо. – Я был снисходителен к несчастным эмигрантам из-за их плачевного положения, но человеколюбие – не измена... Я не допущу, чтобы меня бесчестили в глазах моих товарищей, в глазах всей армии и заставлю замолчать своих врагов! Я сейчас же возвращаюсь, и несчастье тому, кто осмелится повторить эту клевету в моем присутствии!

– Хорошо, хорошо, – согласился Филемон с видимым удовольствием. – Я был уверен, что, прочитав письмо, ты не захочешь медлить и поторопишься смыть с себя эти вздорные обвинения. Я с Гильйомом и Викторианом провожу тебя, и уже сегодня ночью ты будешь в Розентале, среди своих товарищей.

Подобная торопливость насторожила Вернейля. Он посмотрел на обрывки письма, которые все еще были у него в руке.

«Это действительно почерк и подпись Раво, – подумал он. – Письмо не может быть подложным, тем более что зависть некоторых якобинцев шестьдесят второй полубригады легко объясняет эти слухи, распространившиеся на мой счет... Между тем Филемону, кажется, не терпится спровадить меня. Уж не подозревает ли он истину?»

И он сказал, обращаясь к старику:

– Я вам очень благодарен за участие, но мне было бы крайне неприятно огорчить ваше семейство, уехав так внезапно, среди ночи. Несколько часов ничего не изменят. Пожалуй, лучше отправиться завтра.

– Твое хладнокровие меня изумляет, – нахмурился Филемон. – Я считал тебя более щепетильным в вопросах чести. Значит, у тебя есть какая-то тайная причина оставаться здесь?

– Какая же причина, – Арман постарался придать своему лицу беспечное выражение, – кроме желания проститься с милым семейством?

– Ну, например, возобновить свои интриги, повторить еще раз этим молодым и неопытным людям ядовитые слова, которые сводят их с ума! Арман де Вернейль, вы меня недостойно обманули, вы нарушили обещание, пробудив в моем старшем сыне возмутительные мысли.

– Филемон, клянусь вам, что Лизандр не имел нужды...

– Не спешите оправдываться. Кто, если не вы, сказал моему сыну, что наша жизнь изнеженная, недостойная человека одухотворенного? Как узнал он, что достиг лет, когда можно восставать против родительской воли, толковать о своих химерических надеждах? Но это еще не все; вы гораздо более виноваты, Арман де Вернейль, в том, что по капризу или от безделья, внушили невинной девочке любовь, которой сами не разделяете.

– Кто это вам сказал? – закричал Арман. – Кто осмелился думать, что я не люблю Галатею?

Это пылкое признание произвело на Филемона некоторое впечатление.

– Если это так, – сказал он, – как же вы намеревались спешно оставить нас, чтобы идти защищать свою оскорбленную честь?

Вернейль опустил голову.

– Нет, – продолжал Филемон, – вы не любите Галатею, я сейчас докажу вам это. Предположим, что я не отвергаю предложения Лизандра, сделанного, без сомнения, от вашего имени; предположим, что я говорю вам: «Арман, я принимаю вас в свою семью. Откажитесь от света, пренебрегите его суждениями, предоставьте своим товарищам думать, что вы умерли или сделались изменником, поселитесь навсегда в этой мирной долине; смените этот воинский костюм на легкий камзол, эту огромную саблю – на пастуший посох; решитесь жить с нами без сожаления о прошлом, без страха за будущее, и рука моей воспитанницы будет вам за это наградой». Если бы я сказал вам это, молодой человек, что бы вы ответили? Не обманывайте меня, не прибегайте к уверткам и лжи; что ответили бы вы?

Еще вчера Арман, ослепленный любовью, с энтузиазмом принял бы подобное предложение. Но теперь воспоминания о славе, о друзьях вдруг ожили в нем. Не зная, что ответить, он молчал.

– Вот видите! – констатировал Филемон с горечью.

Он встал и медленно прошелся по комнате.

– Мсье, – сказал Арман после некоторого молчания. – Мне легко было бы объяснить свое поведение. Но для этого я должен бы был обвинить вас, показать вам зло и ложность того положения, в которое вы поставили своих сыновей и воспитанниц. Потому я считаю за лучшее удержаться от всякого разбирательства относительно этого щекотливого предмета. Время докажет вам, что моя вина, если она и была, не так велика, как вы думаете... Как бы то ни было, завтра вы освободитесь от моего присутствия.