Потерянная долина - Берте (Бертэ) Эли - Страница 11

Арман был обезоружен.

– Ты – великодушный и благородный юноша, – сказал он, с чувством пожимая Лизандру руку, – и я признаюсь, без всяких уверток, что ты не ошибся: я люблю Галатею и надеюсь быть ею любимым. Твои слова сняли с моей души огромную тяжесть, и я желал бы доказать тебе свою признательность каким-нибудь поступком, столь же прямодушным и благородным, даже если бы это стоило мне жизни!

– Я не требую так много, – с улыбкой ответил Лизандр. – Я прошу тебя только выслушать меня терпеливо, а потом буду просить твоих советов и, может быть, твоей помощи...

– Моих советов? Неужели рассудительный Лизандр может иметь в них нужду? Я был бы слеп, если бы не заметил в тебе зрелости рассудка, что трудно предполагать в молодом человеке, воспитанном, как ты, в совершенном уединении.

Лицо Лизандра выражало неподдельное удовольствие.

– Так ты и правда так думаешь? Да, размышляя в уединении, я восполнил недостаток знаний. Я много размышлял о том, что знал, многое угадывал из того, чего не знал... Впрочем, – прибавил он, понижая голос, – я имел средство к образованию, средство, которого недоставало моему брату и этим молодым девушкам, удаленным от света, как и я. Арман, то, о чем никто здесь не подозревает, что привело бы в ужасный гнев и негодование моего отца, если бы он открыл мой секрет, это я скажу тебе: я умею читать!

Капитан Вернейль не мог удержаться от улыбки при виде одушевления, каким проникнут был Лизандр, открывая ему такую простую вещь.

– Ты смеешься? – воскликнул Лизандр. – Ты не знаешь, каких трудов, каких страданий, какого терпения стоило мне узнать эти буквы, знакомые малолетним детям по ту сторону этих гор! Когда отец мой решился оставить большой город и дом, в котором мы жили, и поселиться здесь, мне было около шести лет. В этом возрасте воспоминания быстро стираются. Поэтому я забыл решительно все: людей, нас окружавших, имена, которые мы тогда носили... Одно при мне осталось – и этим я обязан моей доброй старой гувернантке, которая воспитывала меня, потому что я едва помню мою мать, – это первоначальные уроки чтения.

Помолчав, молодой человек продолжал:

– Когда нас заперли в этой долине, отец постарался изгладить из моей памяти эти слабые семена образования. Мне не оставили ни одной книги; ни Викториан, ни Гильйом, ни служители и поверенные Филемона не хотели нарушать его распоряжений. Казалось, я был осужден на совершенное невежество. Но этот самый излишек строгости и спас меня. Прежде всего из чувства противоречия, а позднее вследствие неопределенной мысли о важности образования я старался припомнить уроки моей гувернантки: любой клочок бумаги, надпись на какой-нибудь гравюре служили предметом моих терпеливых изысканий. Через несколько лет бдительность моего отца ослабела. Совершенно уверенный в успехе предпринятых усилий, он перестал подсматривать за мной, и я свободно мог предаться своей жажде к учению. Отец, как ты уже мог заметить, обладает обширными познаниями; он приказал привезти сюда огромное количество книг... По этим-то книгам я и узнавал мир, которого был лишен. Скрываясь в глубине этого грота, я провел много дней, думая над непонятными фразами, непонятными, быть может, для меня одного. При всем том я приобрел довольно определенное понятие о человеческом обществе, о его стремлениях, о его нуждах, о его обязанностях. Без сомнения, общение с людьми из этого мира изменило бы многие мои убеждения, исправило бы много ложных понятий, но и таков, каков я теперь, я горжусь собой, когда думаю, чем бы мог быть!

– Ты прав, Лизандр! – сказал Арман. – И, должно быть, ты находил большое удовольствие для себя в этих уединенных занятиях?

– Удовольствие, ты говоришь? – повторил молодой человек. – Так действительно должно было быть, друг мой, но этого не было... Мне часто приходило на ум, что отец был прав, отказывая нам в этом роковом знании, которое пробуждает желания, но не дает счастья. Если бы я, как Неморин, жил в совершенном неведении о том, что существует за этими скалами, я не был бы жертвой этих жгучих желаний, которые не дают мне покоя ни днем, ни ночью. Довольствуясь тем, чтобы жить и умереть здесь, в мире и изобилии, я был бы покорен распоряжениям отца; моя жизнь протекала бы спокойно и светло, как ручей струится по песку. Но вместо того я постоянно говорил себе, что при некоторой доле разума, воли и мужества, коими наделило меня небо, я мог бы играть в обществе значительную роль, мог бы быть полезен мне подобным, заслужить их похвалы и признательность. Сколько раз, Арман, на этой самой скамье я перечитывал книги великих людей, мудрецов и мыслителей, публицистов и поэтов, которых чтит Европа, и завидовал их благородному назначению! Сколько раз я думал о том, что из глубины этой безвестной долины мог бы вырваться и совершить какое-нибудь великое дело! Сознание своей бесполезности, своей слабости не дает мне покоя. Когда я думаю о смешном костюме, в который одет, об этих унизительных занятиях, на которые осужден, то начинаю презирать себя. Все здесь мне не нравится, все тяготит, я страдаю, я сохну и говорю себе, что должен или бежать отсюда, или умереть!

Эти последние слова были произнесены с жаром, свидетельствующим о непоколебимой решимости. Вернейль слушал с глубоким вниманием.

– Это тяжелые и грустные мысли, мой дорогой Лизандр, – наконец сказал он, – и ты смотришь сквозь призму иллюзий на человечество, которое знаешь только по книгам. Оно не стоит, поверь мне, того, что ты утратил бы, удалившись отсюда... Что может быть приятнее жизни, чуждой всяких волнений, в этой прекрасной долине, перед лицом великолепной природы, среди семейных радостей?

Лизандр покачал головою.

– Скорее ты, Арман, предаешься иллюзиям, но для тебя еще не прошло очарование первого впечатления, а любовь к Галатее придает этим местам прелесть, которой они сами по себе не имеют... Годы, проведенные в темнице, такой веселой, какой она кажется с первого взгляда, длинны, очень длинны!

– Ты, возможно, прав, – произнес Вернейль, подумав с минуту, тем более что не одному тебе из живущих здесь это существование стало невыносимо... Ну что ж! Лизандр, скажи, ты ждешь от меня, чтобы я помог тебе бежать из Потерянной Долины, не правда ли?

– Ты не совсем угадал, – ответил Лизандр со слабой улыбкой. – Ты забываешь, Арман, что я привык рассчитывать только на себя... Я не все время, проведенное здесь, посвятил учению, – прибавил он таинственным тоном, – моя рука не более была в праздности, чем голова. Несмотря на усилия моего отца сделать эту долину недоступной, несмотря на непоколебимую верность его служителей я теперь пленник добровольный. Завтра, сегодня вечером, через час я могу, если захочу, быть на свободе, за оградой Потерянной Долины.

И так как Арман смотрел на него с изумлением, то он продолжал, указывая пальцем на соседние вершины:

– Видишь эти скалы? Казалось бы, только серна способна перебраться через них. Между тем я проложил тропинку через эти громады, нагроможденные друг на друга. Там, где спуск был слишком крут, я вытесал в граните ступени, выкопал подземные проходы. Эта работа стоила мне трех утомительных лет, она и теперь еще не закончена. С этого места не видно и следа этой тропы, ступени покрыты песком и дерном, а подземные проходы – пластами дерна. Я предпринял большие предосторожности, чтобы скрыть свою работу от проницательных глаз отца, но за несколько минут песок можно убрать, и я легко мог бы дойти до Розенталя, и даже быстрее, чем по дороге, которую неусыпно сторожит Гильйом.

Вернейль почти испугался такой энергии молодого человека, способного задумать и осуществить подобное.

– Но почему же ты остаешься здесь, когда с таким трудом приготовил все средства к бегству? – спросил он.

– Ты не догадываешься? – грустно усмехнулся Лизандр. – Я старший сын Филемона, краеугольный камень его намерений, мне он должен доверить управление этой маленькой колонией, когда старость сделает для него это занятие невозможным, и мое сердце замирает при мысли об огорчении, которое причинил бы ему мой побег. Отец нас любит, несмотря на странность его отношения к нам, он думает о нашем счастье, и если он обманулся в средствах достичь его, все-таки было бы неблагодарно с моей стороны предать его... Вот, Арман, что удерживает меня в Потерянной Долине, несмотря на невыносимую тоску, которая часто грызет меня. Не раз я хотел исполнить мое намерение, но мужество всегда оставляло меня, когда я представлял себе своего старого отца в отчаянии... Впрочем, я не старался скрыть от себя бесчисленных неудобств, ожидающих меня за этими скалами. Кто был бы моим наставником при моем вступлении в этот новый мир? Куда идти? Как жить? Я едва помню, что видел в самом раннем возрасте, эти металлические монеты, на которые все там покупают, даже жизнь и совесть людей. Я не мог бы ни на что решиться, не имея друга, который бы указал мне дорогу и стал бы моим защитником в минуты испытаний. Такого друга, Арман, я надеялся встретить в тебе, когда, – я не знаю, каким чудом, – ты вдруг появился в этой долине. Быть может, я не спешил бы сделать тебе это признание, если бы сегодня утром отец, повелительно требуя от меня осуществления своих намерений, не заставил меня решиться ускорить исполнение моего плана. Теперь, Арман, ты знаешь мою тайну, и от тебя будет зависеть – оказать мне услугу или нет. В случае, если сомнения не позволяют тебе это сделать, я не стану обижаться, и...