Дрожащая скала - Берте (Бертэ) Эли - Страница 22

Какие нелепости говорят при этой болезни! – заметил со смущением управитель. – Будто можно поверить в самом деле, что он испытал те ужасы, о которых говорит. Господин де Кердрен… Ах, какая ужасная вещь эта горячка!

Госпожа Жерве ничего не отвечала на это замечание и, казалось, даже не слыхала его. Но этот шум привлек внимание Альфреда: он обернулся к молодой женщине и молча, пристально посмотрел на нее. Его лицо внезапно приняло выражение живейшей радости, он сложил руки и наконец вскричал напряженным голосом:

– Жозефина! Моя милая Жозефина!.. Неужели это ты? Незнакомка опустила голову, не отвечая ни слова, и отступила на шаг.

– О, как ты прекрасна! – продолжал он. – Еще прекраснее, чем прежде… Но я не понимаю, ты же умерла, и мы теперь на небе. Смерть придает девственной красоте еще больше блистательности. Ну, что же ты мне не отвечаешь, Жозефина? Неужели ты только призрак, а я – всего лишь жалкий духовидец?/

И он судорожно повернулся на постели. По лбу его струился пот.

– Сделайте милость, сударыня, – шепотом сказал Конан, – не противоречьте его фантазиям. Противоречие может усилить его страдания.

– Это вам ничего не будет стоить, – прошептала Ивонна.

Альфред продолжал метаться по постели. Кружева в беспорядке свалились с подушки, и он повторял, как бы в исступлении:

– Жозефина! Жозефина!

– Я здесь, друг мой, – сказала, наконец, молодая женщина трогающим за душу голосом, подходя к нему.

Больной тотчас успокоился и впал в прежнюю мечтательность.

– Я догадываюсь, – наконец сказал он печально, – ты не забыла моего преступления, там, внизу, у Дрожащей Скалы? О, я был низок и жесток, я знаю. Но ты, которая с небесной высоты видела мою борьбу со всеми горестями и бесславием, ты знаешь, какой ценой искупил я свой проступок… В следующую ночь, при блеске пожара, воспламененного моими врагами, я убежал из дома отцов моих. Десять лет я был предметом презрения и обид. Ты этого не знаешь – ты, которой я приносил мои страдания как искупительную жертву в моих ежедневных молитвах! Таково было действие проклятия, произнесенного твоей матерью. В минуты отчаяния у меня не было ни тени ненависти и злобы против этой женщины, бывшей орудием небесного мщения… А ты, прекрасное и благородное дитя, неужели ты не хочешь отказаться от земной ненависти? Ты не хочешь простить меня, как я простил самого себя? Жозефина, чистейшая жертва, скажи же мне, о, скажи мне, что ты меня также прощаешь!

Он взял руку госпожи Жерве в свои руки и с силой сжимал их.

– Я прощаю тебя от всей души, Альфред, – сказала незнакомка растроганным голосом, который изумил старых слуг, – ты был снисходителен к моей матери… Да будет над тобой милосердие Божие!

Больной внимал этим утешительным словам как бы в некотором восторге. Молодая женщина плакала и улыбалась одновременно, – и эта улыбка и слезы сообщали ей невыразимую прелесть.

– Ну что же, Жозефина, – продолжал Альфред в страстном восторге. – Мы находимся теперь в тех местах, где сглаживаются все титулы, исчезают все неравенства, где души, долго искавшие друг друга, наконец, встречаются и становятся родными, – так скажи мне, что ты меня любишь. А я, я никогда никого не любил, кроме тебя. После моего преступления ты была для меня божеством-покровителем в моих горестях, поверенной моих уединенных дум, утешительницей в моих несчастиях. В продолжение этих, без малого, десяти лет моя мысль постоянно была занята тобою… Но зачем говорить тебе все это? Тебе, которая с высоты горнего мира видела мою борьбу и мои страдания? Скажи же мне, что любишь меня, Жозефина, и что после смерти, как и при жизни, ты желала бы соединиться со мной!

– Ты сказал правду, – Альфред, – ты сказал правду! – вскричала молодая женщина с упоением. – Я всегда любила, и теперь люблю, и вечно буду любить одного тебя!

– В таком случае, здесь действительно жилище блаженных, – отвечал больной, лицо которого сияло неземным блаженством. – Наши несчастья кончились. Мы достигли небесной пристани, где нет ни страха, ни сомнений… Жозефина! Жозефина!

Эти последние слова были уже менее внятны: горячечный пароксизм прошел, и Альфред тихо опустился на подушки. Еще с минуту его взор, сиявший счастьем, был устремлен на восхитительную сиделку. С минуту еще радостная улыбка играла на его губах. Потом глаза его постепенно закрылись, улыбка исчезла, и он погрузился в глубокий сон.

Госпожа Жерве сама живо была растрогана этой сценой: она дрожала, грудь ее вздымалась от вздохов. Когда она увидела, что де Кердрен уснул, то попыталась высвободить свою руку из его руки, но больной не выпускал ее и жалобно застонал. Минуту спустя такая же попытка имела тот же успех. И молодая женщина не смела более возобновлять ее, боясь прервать сон, столь драгоценный после таких потрясений.

В остальное время ночи не произошло ничего особенного. Госпожа Жерве ни на минуту не отходила от постели Альфреда. Оба они были так спокойны, что Конан и Ивонна считали их спящими. Но когда, подошедши на цыпочках, они подняли скрывавший их белый занавес, то увидели, что незнакомка сидит у постели все в том же положении: рука в руках Альфреда, – и, казалось, шепчет молитву.

К утру старики, изнемогши от усталости, заснули в своих креслах. Когда они пробудились, был уже день, и солнечный луч скользил по сторонам оконных занавесок. Госпожа Жерве была на ногах, посередине комнаты, готовая уйти.

Она подошла к Конану.

– Опасность миновала, – сказала она своим нежным голосом, – когда господин твой проснется, то вместе с пробуждением к нему возвратится и рассудок… Но надо, чтобы он не видел меня здесь, и я ухожу.

Конан хотел благодарить ее за великодушное участие к больному.

– Не ты должен благодарить меня, – меланхолически сказала молодая женщина, – скорее мне следует сделать это, и я буду тебе признательна всю мою жизнь… Но послушай, господин Альфред де Кердрен решительно не должен знать, что неизвестная особа сидела у его постели, что он принимал еще другие услуги, кроме ваших. Не забудь этого, потому что нескромность могла бы повлечь за собой большие несчастья.

– Несчастья! – повторил с изумлением управитель. – Дадля когоже?

– Для него… для меня… для всех, кто его любит!

– Я не понимаю вас, сударыня, но довольно: я обещаю за Ивонну и за себя, что тайна ваша будет сохранена, как если бы была рассказана на исповеди духовнику.

– Я полагаюсь на твое слово, Конан, равно и на эту добрую женщину. Может быть, когда-нибудь я и расплачусь с вами… А пока надейтесь, что несчастья де Кердрена кончились. Вы скоро увидите этому доказательство, только смотрите, не забудьте своего обещания.

Уходя, она еще раз взглянула на альков, где покоился больной, и сделала движение, словно желая подойти к нему в последний раз. Но она остановилась, глубоко вздохнула и пошла за Конаном, который должен был проводить ее до наружной решетки замка.

Оставшись одна, Ивонна повторяла, покачивая головою:

– Она сказала, что несчастья нашего господина кончились… Кто бы это была она, что говорит с такой уверенностью? Но что же? Как только будет мне можно выйти, я пойду – погляжу, правду ли она сказала, и Дрожащая Скала возвратила ли прежние свойства… Да сохранит нас Пресвятая Дева!

Глава 4.

Жители Лока

Спустя несколько часов Альфред де Кердрен опамятовался, как и предсказывала таинственная сиделка. Солнце, свободно проникая в его комнату, приводило в движение миллионы блестящих атомов, кружившихся около золоченой мебели. Больной, упершись локтем в подушку, сидел на постели и с живым любопытством слушал рассказ Конана о том, как узнали его во время его беспамятства. Его лицо по временам выражало нечто вроде такого же комического замешательства, какое испытал один из героев «Тысячи и одной ночи», заснувший бедняком в своей тесной каморке, а пробудившийся султаном во дворце Багдада. Живши так долго в грязных захолустьях Лондона и в вонючих каютах на корабле, он, казалось, не мог свыкнуться с окружавшей его роскошью. Ему странно было слышать, что Конан величает его господином, как и в былые дни. Наименование это чрезвычайно изумляло его и заставляло сомневаться в смысле этих слов.